Охота на сурков

Бехер Ульрих

— Моя К., моя К., моя К., хоть я настоятельно не советовал ей ехать, просто-напросто сбегает от меня в эту собачью погоду на какое-то свидание пли кто его знает куда, только-только после болезни, а ведь всего две недели назад она лежала с воспалением легких…

— Альберт… мадам Фауш…

— Чихать я хотел на твою мадам Фауш. Я зол как тысяча чертей! Показать, как я зол? Во-о-от!.. — Подкинутая правой ногой опанка взлетает высоко в воздух и исчезает за балконом. — Я тут с ума схожу из-за сбежавшей мадам! Жду целую вечность! Убиваюсь из-за нее! Целую вечность! И вот наконец она является мокрая до нитки, с эдаким безумным… сомнамбулическим… сомнамбулически-влюбленным лицом!

Ксана идет в наш спальный закуток, садится на стул. Рука

ее прикрывает опущенное лицо. Она что, плачет? Но, приглядевшись, я обнаруживаю: она улыбается. Озябше-измокшая, она улыбается, переполненная новым для нее чувством довольства. Меня как по сердцу полоснуло.

— А я уже испугался, что моя К. сбежала, что скучно ей стало в изгнании со своим Дырявоголовым. Почему же ты не сбежала? Гоп-ля, в-о-от так… — И вторая опанка летит через перила. — …Не сбежала «Домой — в рейх»! Домой — к своему пенсионеру-циркачу…

Она поднимается, еще улыбаясь, и прикрывает тихо, но решительно дверь. А я остаюсь, этакий Отелло в носках.

Одевшись, я вышел на боковую террасу, спустился по довольно крутой и длинной лестнице, ведущей в подвал в прачечную. Там, где в солнечные дни мадам Фауш развешивает белье, я нашел одну опанку: одну. Совершенно подавленный, я прекратил поиски. Но, вернувшись в «кабинет», я перегнулся через ограду балкона и разглядел вторую. Она попала на балкой супругов Фауш. Из шпагата и разогнутой скрепки я соорудил удочку. После долгих усилий, испытывая собственное терпенье, я наконец выудил опанку; постучал в дверь и тотчас услышал:

— Войдите!

Ксана сидела на краю кровати в своей премерзкой рясе, но тут же поднялась без лишних слов и обняла меня, прижалась круглой щекой к моей скуле нежно, но твердо, и ее волосы, теперь расчесанные, хоть и прямые от влаги, висевшие прядками, придавали ей совсем юный вид, вид иллирийской Золушки; и я отправился купить что-нибудь недорогое на ужин; пока Ксана готовила его, а я подстраховывал (в действительности я готовил, а Ксана делала вид, что страхует), я сказал:

— Хвар. В древней Иллирии. Как ты думаешь, когда был заселен этот остров?

— Думаю, лет так тысяч шесть назад. Тебе не приходилось бывать в пещерах Покриваника и Грабака?

— Нет.

— Там нашли разрисованные черепки. Кажется, самое древнее графическое изображение корабля… в Европе. В Китае, возможно, есть и более древнее.

— Черт побери. А почему же, — вопрос-ловушка, — шесть тысяч лет назад люди поселились на этом острове?

— Ду-у-умаю, — протянула она, — они искали убежища, чтобы укрыться от людей, оставшихся на материке.

— Чтобы укрыться от людей, оставшихся на материке. Ну да, это было в каменном веке. Кстати, я сегодня написал Гюль-Бабе. На бланке со штампом адвоката Гауденца де Коланы, который я сумел раздобыть. И даже автограф де Коланы стоит под моим текстом.

— Для чего такие фокусы? — Но в ту же секунду Ксана поняла. — Из-за нацистской цензуры.

— Ну, конечно же, под именем де Коланы я весьма и весьма прозрачно дал понять твоим родителям, что им следует уже сейчасехать на Хвар, к Душану Мличу. Сейчас. А не через две недели.

— Сейчас? В середине, а не в конце июня? Но это же не соответствует намеченной ими программе.

— Программапрограммацирковаяпрограмма…

— Ну, пожалуйста, не волнуйся. И не швыряй больше опанки с балкона. Под таким дождем операция «Поиск» не слишком большое удовольствие…

— Дождьдождь, я не волнуюсь и планирую операцию не «Поиск», а совсем иную. Как сказано: операцию «Джакса».

Несмотря на смесь славяно-германо-романских черт, благодаря которым любители-морфологи при случае определяли Джаксу как помесь Гарибальди с Бисмарком, в облике этого невысокого человека было что-то ветхозаветное; казалось, он принадлежит к куда более древнему народу, чем, скажем, евреи. Раздвоенный подбородок Джаксы свидетельствовал о неиссякаемой энергии, а едва ли не шаровидная форма носа и кустистые брови придавали

ему неуловимое сходство с первобытным человеком, в нем было что-то налеоантроиоидное (а в переводе на язык мифологии: кентаврообразное), что он и сам прекрасно сознавал и но поводу чего однажды заметил: «После моей кончины прошу снабдить мой череп эмалированной табличкой — «ДЖАКСА»; не хочу, чтобы спустя тридцать лет меня откопали как неандертальца номер два».

Десятки раз я заходил в его уборную в различных городах Европы, то в цирке, то в варьете… Джакса, как правило, являлся за час до начала своего номера, чтобы «ротмистр» Магруч, в остальное время радевший о безупречной форме другого Джаксы — липицанского жеребца, сумел без спеха сделать ему массаж, а сам Джакса мог бы сосредоточиться. В эти минуты он любил общество членов своей семьи или своего импресарио, одного из друзей по цирку или репортера, заглянувшего с просьбой об интервью. Когда я впервые посетил Джаксу в венском цирке Ренца, неподалеку от венского драматического театра «Карлстеатр», ему было около пятидесяти пяти, и моя старая приятельница Пола Полари, которая, собственно, и ввела меня в святилище, доверительно шепнула мне, что сразу же послевыступления, обычно длящегося тридцать пять — сорок минут, Джакса никого, кроме Магруча и костюмера, не хочет видеть, даже Эльзабе или Ксану; он испытывал потребность без свидетелей преодолеть усталость, равно как и боли в спиле, вспыхивающие часто, а с возрастом едва ли не после каждого выхода. У Джаксы, как и у меня, было свое «слабое место» — тяжелая травма, полученная им в армии, еще на рубеже нового века, когда жеребец лягнул его в позвоночник — нокаут, полученный от коня, решил окончательно вопрос перевода Джаксы в резерв. Когда я входил в уборную и Джакса, сидя перед зеркалом, до пояса обнаженный, накинув на плечи махровое полотенце, тщательно покрывал фиолетовой краской нос, смахивающий на половинку граната, и приклеивал ярко-оранжевые, неестественно громадные усы, торчащие двумя лисьими хвостами, а на соседнем стуле висел наготове мундир Полковода Полковина, или Полковода де Марш-Марша, то меня при этом вновь и вновь повергали в изумление не выправка и мускулатура стареющего артиста, а белокурая с проседью растительность на его теле. Грудь, руки, лопатки густо покрывала поросль цвета осенних листьев: золотистая, сквозь которую голубела разбросанная повсюду, и даже на спине, исполненная шрифтами различной величины и рисунка, несмываемая татуировка: АИДА.

Джакса постоянно навещал свой родной остров, где его друг детства Душан Млич открыл опрятный, без единого клопика отель. С ранней юности Косто (Константина) при взгляде на соседний остров Амфорен занимал вопрос: с каких же древних-предревних пор людей обуревает жажда перемены мест. Когда он, уже став знаменитостью, в 1910 году совершал короткое свадебное путешествие и приехал со своей молодой женой на Хвар — именно здесь всегда были самые теплые январские ночи, какие знает человечество, и «розы там не отцвели», — Эльзабе обнаружила меты его бывшей страсти, ныне давно прошедшей: имя Аида. Но Эльзабе это ничуть не встревожило. (Ее почти никогда ничего не тревожит.)

Вскоре после Хвара, в Будапеште, где Джакса выступал в цирке Фавёроши-Надя, Эльзабе поняла, что она в интересном положении (как тогда говорили). Врач, практиковавший в Офене близ Лукачбада, подтвердил это письменно. И они с мужем отправились на холм к могиле мусульманского святого, шейха Гюль-Бабы, что в переводе означает «Отец Роз». Лучшего места для погребения «правоверного в земле неверных» найти было трудно. Отсюда в этот сверкающий мартовский день как на ладони был виден рассеченный надвое широкой рекой город. У гроба Гюль-Бабы преклонил колена бродячий дервиш. И Эльзабе, всегда безудержно сыпавшая ласкательными именами, в этот счастливо-колдовской миг назвала из безотчетной благодарности (однонерожденное дитя она уже потеряла) именем Гюль-Бабы своего супруга.