Охота на сурков

Бехер Ульрих

Когда великий Джакса жил на Хваре, островитяне не слишком-то с ним носились: наш земляк хочет у нас отдохнуть. Но в июле 1936 года из Венеции на остров приехал один из величайших артистов, Паоло Фрателлини, которого я впервые увидел во время нашего с Ксаной венчания в реформистской церкви, на Доротеергассе, в обычной одежде; наголо обритый, он поражал тонкими чертами лица (его брат Альберт был еще красивее) и изяществом мефистофельских бровей. Одновременно по пути в Дубровник на Хваре остановилась, желая приветствовать Джаксу и почтить его исполнением ночной серенады, цыганская капелла лилипутов из Загреба под управлением Хусейндиновича. Сидя в лоджии отеля «Город Сплит», Джакса приготовился слушать концерт в свою честь бок о бок с Паоло, а на берегу собиралась толпа, увидевшая, что лилипуты вынимают

инструменты: четвертушечные скрипки, крошечные, как скрипка Грока [79] , которой он «выпиликал» себе мировую славу, виолончель размером с альт, детский ксилофон. Меня всегда глубоко изумляло фортиссимо, какое удавалось извлекать лилипутам из своих инструментов.

79

Грок — псевдоним Адриена Веттаха (1880–1959), швейцарского клоуна-музыканта, пользовавшегося мировой известностью.

Под вечер следующего дня Джакса, Млич, лилипуты и я предприняли небольшую прогулку на яхте. Паоло с нами не поехал: известный библиофил, он пытался раздобыть инкунабулу хорватского гуманиста Ганнибала Лучича. Эльзабе и Ксана, дамы с очень тонкой и светлой кожей, остались в тени могучей пинии. Джакса украсил себя вишнево-красным гер-цеговинским беретом, несвойственная ему экстравагантность — остаточное явление его островного детства. Яхта отошла от Пальмицана и на всех парусах устремилась к Йеролиму, где на берегу паслось большое стадо овец. Джакса поднял на руки протестующего Хусейндиновича, первую скрипку цыганской капеллы, и спрыгнул на берег. В оливковую рощу с ручейком снесли две корзины закусок: маринованные стручки, жареных цыплят, печеную каракатицу, овечий сыр и халву, батарею бутылок белого вина поставили в холодный источник, присоединив к ним водку «влаховач» и «марушка». По хорватскому обычаю Душан провозгласил Гюль-Бабу и меня stoloravnatelj («гофмейстерами»), а лилипута — первую скрипку vunbatzitelj («вышибалой»).

— Позволь, милый Треблиан, — так порой называл меня Джакса, — взять тебя bras dessus, bras dessous [80] , — он редко брал кого-нибудь под руку, — и покинем-ка на четверть часика наш цирк.

Я почувствовал беспокойство. Я знал, что Джакса знает: с февраля тридцать четвертого года мой паспорт конфискован органами безопасности христианнейшего «корпоративного» государства. Вот он, видимо, и собирался спросить меня, каким манером удалось мне провести венскую полицию и не с фальшивыми ли документами въехал я в Югославию. Но вместо этого он кивнул в сторону Хвара, видневшегося сквозь корявые стволы олив, городская стена которого в сиянии предвечернего солнца казалась облитой золотом.

80

Под руку (франц.).

— Взгляни-ка, милый мой, верящий в прогресс Требла. За триста пятьдесят лет до-о-о рождества Христова — это был полис. Свободный город-государство. Превосходно функционирующая островная демократия. Архонты и писатели. Законодательные органы. Правомочное народное собрание. Политически независимое государство. Свободное. Отправляло своих представителей на Олимпийские игры. Триста пятьдесят лет до н. э., а нынче? Так называемые Олимпийские игры в столице третьего рейха. Более четырех тысяч участников со всех концов света, самое большое число спортсменов, когда-либо собиравшихся на Игры с тех пор, как барон Кубертэн оживил античную традицию. Весь мир низкопоклонничает — на этот раз только в спорте — перед мелким филистером, который не только Ницше, но даже Карла Мая превратно понял. Этот Гитлер-Гюттлер-Шикльгрубер.

Не очень-то понимая, куда клонит Джакса, я не сразу нашелся, что ответить. Но он неожиданно спросил:

— Ты хочешь вернуться в Вену?

— Разумеется.

— А не лучше ли, чтобы вы с Ксаной остались здесь? Ты ведь знаешь, как тяжела будет для Эльзабе разлука с Ксаной, но… Я не вмешиваюсь, конечно, в твои дела, но… тебя то интернируют, то

выпустят, то упекут в каторжную тюрьму, то опять выпустят, а то еще куда-нибудь упекут. Не пострадает ли… не говоря уже о вашем браке… твой поэтический дар, признайся? Тебе же известно, что я имею честь считать тебя писателем.

— Благодарю тебя, Гюль-Баба, но я долженвернуться.

— Должен. А если Шикльгрубер будет короноваться в соборе святого Стефана и станет германским кайзером — нынче всевозможно, — что ты станешь тогда делать? Ты, который метил лично в него своей « Сказкой о разбойнике, ставшем полицейским»? Который переправил в Германию листовки с песнями о его злодеяниях, подписав их своим полным именем?..

— Если он вернется в Вену… будет он короноваться или нет… мне придется уехать.

— Ладно.Но гляди, не окажись в каталажке у черных, когда придут коричневые.

— Постараюсь, Гюль-Баба.

— Гюль-Баба советует тебе ехать к деду, — сказал Джакса. — Тот ценит тебя очень и очень высоко.

Генрик Куят, владелец Луциенской мельницы в низменной части Швейцарии, который самому Джаксе не раз помогал выбраться из беды, с удовольствием выступит в роли нашего спасителя. У него обширные связи: даже в верхах германского вермахта. Если мы, к примеру, захотели бы эмигрировать в Латинскую Америку. Кстати, в Швейцарию с фальшивым паспортом въезжать не рекомендуется. Власти Швейцарской Конфедерации в этих делах не признают юмора.

— Так-то, мой Треблиан, а теперь позабудь на минуту свои горести и взгляни.

Шагая сквозь редкую рощицу олив и ясеней, мы срезали угол островка. Вдали, на мраморной гальке перед белоснежной скалой, почти не выделяясь на ее фоне, как вкопанная стояла белая лошадь. Она словно застыла и на расстоянии сотни шагов казалась наскальным рисунком: древнейшим в мире изображением лошади.

Мы шли к скале, и под ногами у нас хрустела галька, здесь Джакса остановился и позвал своим неподражаемым, фаготным голосом, хриплым на низким нотах, гнусавым на высоких, точно подал команду — отрывистая или протяжная, она звучала под куполами европейских и не только европейских цирков:

— Аргон!

Лошадь, едва различимая на фоне скалы, силуэт, высеченный на камне рукой доисторического художника, не шелохнулась.

— Ар-гон! — позвал Джакса, но уже резковатым голосом Полковода Полковина.

Лошадь едва заметно приподняла голову. Уже в двадцати шагах от нее я счел, что предо мной необычайно благородный, по всем статьям чистокровный, еще молодой конь, невзнузданный, пожалуй едва объезженный белый жеребец. Не умчит ли он в следующую секунду галопом, выбивая копытами искры из гальки?

— Аргон? — спросил я, поглупевший от dolce farniente [81] жаркого вечера. — Так ты его знаешь?

Джакса не сразу ответил. Но когда мы, соблюдая известную осторожность, причем я невольно подражал Джаксе, приблизились к лошади, мне стало ясно: мой правый, слабовидящий глаз здорово меня подвел. Ухоженная старая коняга, которую возраст не в состоянии был лишить благородства, старый конь, исполненный жутковатой красоты.

— Мне ли не знать моего Аргона. Джакса Пятый, — представил его Гюль-Баба. — Липицанский жеребец на пенсии. Пенсионер Номер Шесть три года назад сломал себе, как ты, верно, помнишь, здесь, на Хваре, ногу, пришлось его умертвить. А это Помер Пять, мой липицанец времен инфляции. Перед выходом он иной раз чуть нервничал. Я, впрочем, тоже, когда вспоминал, что мой гонора]) за вечернее представление утром наполовину обесценится. Обитает ныне здесь, на Йеролиме, вместе с овцами. Душан ежедневно посылает справиться о нем… Аргон, — шепнул Джакса старой коняге. Точно выйдя из оцепенения, тот поднял невзнузданную голову и шевельнул ушами. Джакса ласково потрепал его. — Да-да-да-мой-милый-не-на-до-нервничать-нет-не-надо-нервничать-нет-нет-нет.

81

Сладкое безделье (итал.).