Охота на «Троянского коня»
Шрифт:
7
– В офицерский лагерь военнопленных меня доставили в полубессознательном состоянии, – начал свой печальный рассказ совсем еще юный прапорщик, которому на вид было не больше двадцати лет. Невысокий, худой, истощенный до предела офицер в жандармской форме большего размера казался бы птенчиком, случайно вывалившимся из гнезда и беззащитно чирикающим в окружении неведомого ему мира, если бы не лихорадочный блеск его потемневших от горя и ненависти глаз. Весь он был сжат, словно пружина, в готовности в любой момент выплеснуть на ненавистного врага всю свою ненависть, всю еще оставшуюся в этом худеньком тельце силу. – После обстрела позиций роты из тяжелых германских орудий, – глухо продолжал он, – все наши окопы и блиндажи были разрушены. Больше половины солдат моей полуроты оказались засыпанными землей или контуженными, но, несмотря на это, собрав все оставшиеся силы, мы отбили очередную атаку австрийцев. Следующий артналет был еще более продолжительным. Я помню только, как рядом
– Не встречался ли вам там поручик Баташов, Аристрах Евгеньевич? – нетерпеливо перебил прапорщика генерал.
– Нет, ваше превосходительство, – немного подумав, ответил офицер.
– А что представлял собой лагерь? – продолжил допрос жандармский полковник Стравинский.
– Наш лагерь находился на территории какого-то средневекового полуразрушенного замка, на просторном дворе которого разместились 12 досчатых 2-этажных бараков – «коробок», с плоскими крышами. Офицеры жили по четыре человека в небольших комнатушках. Кругом лагерь обнесен двумя деревянными заборами из колючей проволоки. У заборов снаружи и внутри – парные часовые. Эти легкие, дачной постройки, бараки в жару от солнца накаливались так, что иногда было трудно дышать, а в пасмурные дни совершенно не держали тепла. Наверное, немцы строили эти бараки, рассчитывая на скорое окончание войны…
– Извините, прапорщик, – снова перебил рассказчика Баташов виноватым голосом, – вы хотели рассказать о нравах вашего коменданта. Я постараюсь вас больше не перебивать.
– Да-а, на всю жизнь запомнил я этого недочеловека в образе «скупого рыцаря», – задумчиво произнес прапорщик. – Однажды, гуляя по нижнему коридору, где помещалась охрана, мы стали невольными слушателями его «вдохновенной» речи к своим германским воинам. Майор истерически выкрикивал, обращаясь к солдатам, что «при малейшем неповиновении этих русских варваров (показал на нас) вы, как честные патриоты-немцы, без всякого сожаления, должны стрелять, ибо они – враги наши!» Что это не было пустой болтовней, мы вскоре убедились. Однажды после поверки, на дворе комендатура производила новые распределения пленных по комнатам. Кто-то из молодых офицеров не стал сразу в группу, куда он был назначен, а переходил из одной группы в другую, желая попасть в комнату со своими однополчанами. Заметив это издали, майор стал кричать на этого офицера, чтобы он стал в строй, Тот, не понимая по-немецки, продолжал ходить. Тогда майор громко скомандовал: «Wache!». Быстро выбежал на двор караул. Майор скомандовал: «Приготовиться к открытию огня!» Караул взял на изготовку и быстро зарядил ружья… Тогда старший в лагере полковник Русланов громко приказал русскому офицеру скорее стать на свое место. Лишь после этого немец приказал караулу уйти… Майор любил поиздеваться над пленными, иногда очень зло. Однажды фон Трахтенберг пригласил в лагерь офицеров немецкой пехотной бригады, командир которой, очевидно, был его приятелем. После обеда, в необычное для поверки время, раздалась команда: «Строиться на поверку». По коридорам забегали фельдфебели, громко призывая нас скорее выходить во двор. Встревоженные вышли мы все на место обычной поверки, построились, как всегда, и ждем. Раздалась команда: «Achtung!» Открылись ворота замка, и во двор во главе с нашим «скупым рыцарем» вошла толпа немецких офицеров, весело и непринужденно болтающих и курящих сигары, не обращающих на нас никакого внимания. И вдруг мы услышали полную сарказма фразу коменданта: «Вот это, господа, мой зверинец!» Впередистоящие, услышав эту фразу, начали громко передавать ее всем не понимающим по-немецки. Пленные офицеры, громко крича: «Это бессовестно! Вы не джентльмен! Вы сами зверь! Вы нарушаете международный закон о пленных!», – устремились прямо к коменданту. Майор пытался что-то возражать, но ему не дали говорить. Пленные, оставив строй, смешались с немецкими офицерами. Майор не на шутку перепугался.
Видно, так велик был конфуз перед гостями, что он даже забыл вызвать для порядка караул. Наши штаб-офицеры, сейчас же составив жалобу инспектору лагерей военнопленных на незаконные действия коменданта, тут же вручили ему эту бумагу. Но, скажу откровенно, сколько бы мы жалоб и претензий ни заявляли и устно, и письменно, не только ни одна из них не была удовлетворена, но ни на одну жалобу мы не получили никакого ответа…
– Что-то уж больно радужную картину плена вы рисуете, господин прапорщик, –
– Вы мне не верите? – возмутился молодой офицер, и в глазах его блеснули молнии.
– Я верю! – неожиданно поддержал прапорщика Баташов. – Это, скорее всего, показной лагерь для инспекторов из Красного Креста и проверяющих. Немцы любят пустить пыль в глаза. Продолжайте, прапорщик, – подбодрил он офицера своим понимающим и сочувствующим взглядом.
– И в самом деле, в лагерь частенько наведывались делегации Красного Креста, сопровождавшие разных высокопоставленных особ. Понятно, что с такими военнопленными и в таких условиях контроля немцы старались обходиться относительно «аккуратно», однако все же не могли удержаться от репрессивных выходок. Совсем другой режим был в бараках, где под неусыпным контролем охранников находились так называемые репрессированные пленные офицеры, которые ранее пытались совершить побег или нарушали лагерный порядок. Из нашего лагеря в одну летнюю ночь бежали два офицера: штабс-капитан Рогачев-Маслов и поручик, не помню его фамилию, он прибыл с очередным группой пленных офицеров накануне. Знаю только то, что большинство офицеров из этой группы были захвачены австрийцами в Карпатах. Их поселили в крайний барак и запретили нам с ними общаться. Через несколько дней в 4 часа утра по тревоге был поднят весь лагерь. Немецкие фельдфебели и караульные с криком и ругательствами выгоняли нас на плац чуть ли не прямо с постели, не дав даже одеться. Как раз в это время шел проливной дождь. Некоторые офицеры, не успев одеться, укрылись от дождя одеялами или скатертями… Дождь лил и лил как из ведра! Мы все промокли до костей. Наконец через час немцы окончили свою поверку, и комендант лагеря объявил нам такое свое решение: «Пока не будут пойманы бежавшие два офицера, все военнопленные лагеря арестованы и должны безотлучно быть в своих комнатах, запрещается даже выглядывать в окна, и в нарушителей сего приказа часовые будут стрелять!»
Страшно возмущенные таким самоуправством коменданта и нарушением основного международного закона о военнопленных (право бежать военнопленного, и за побег наказывать нельзя) старшие в бараках во главе со старшим всего лагеря обратились к коменданту с протестом, но он на это не обратил никакого внимания. Единственно, что он приказал: «Для арестованных офицеров поставить „параши“ в самих бараках!»
Угроза стрелять в выглядывающих из окон была буквально исполнена наружным часовым у нашего барака: когда один офицер открыл окно, грянул выстрел, и пуля просвистела на волосок от головы этого офицера, ударившись в потолок…
– А что с беглецами? – снова нетерпеливо перебил прапорщика Баташов.
– Как в воду канули, – с неприкрытым восторгом в голосе ответил офицер. – Через неделю комендант отменил «строгий режим», и в лагере все стало, как прежде. Однажды, воспользовавшись тем, что часовые на воротах увлеклись игрой в кости, я проскользнул мимо них и, укрывшись за проезжавшей мимо замка крестьянской повозкой, груженной сеном, незамеченным добрался до ближайшего леса. Зная о жестоких нравах австрийских бюргеров, я как можно дальше обходил селения, старался идти по ночам, а днем отсыпался в безлюдных местах…
– А чем же вы питались? – сочувственно спросил Стравинский.
– После того как сбежали два наших офицера, я поставил перед собой цель во что бы то ни стало последовать их примеру. И начал готовить про запас хлеб и сухари. Их мне хватило суток на трое. А после я питался тем, что находил в лесу – ягодами да грибами…
– А вы помните в лицо тех офицеров, которые сбежали из плена? – задал неожиданный вопрос Баташов.
– Штабс-капитана Рогачева-Маслова я помню прекрасно, ведь мы вместе с ним первое время жили в одной комнате. А вот поручика я видел только дважды. Когда новую партию пленных заводили во внутренний двор замка, я приметил офицера с перевязанной головой. Второй раз я увидел его уже без повязки, за забором, отделявшим так называемое отделение «репрессированных» от остального лагеря. Он пытался поговорить со мной, но охранник тут же пресек это устремление, загнав его в барак. Через день он вместе со штабс-капитаном бежал через пролом в стене замка, который был заделан досками на скорую руку…
– Посмотрите, это не он? – с надеждой глядя на прапорщика, промолвил Баташов, доставая из внутреннего кармана фото, обернутое в пергаментную бумагу.
Офицер бережно развернул пергамент, взял фотографию и, подойдя с ней к окну, где было больше света, обрадованно воскликнул:
– Так это же и есть тот самый поручик, который бежал вместе со штабс-капитаном!
– Как это ни удивительно, Евгений Евграфович, но вы все-таки нашли своего сына, – радостно констатировал жандармский полковник. – Я же говорил вам, что для отчаяния нет никаких оснований…
– Нашел, – грустно промолвил генерал. – Но тут же потерял… Кто знает, где он сейчас. Ведь мы с вами прекрасно понимаем, что австрийские бюргеры любого, кто говорит по-русски, растерзать готовы. Я уже не говорю о солдатах и офицерах, бежавших из плена. От Аристарха вот уже больше полумесяца ни слуху ни духу…
– А он, может быть, как и я, без всяких документов сидит себе в каком-нибудь жандармском управлении до выяснения личности, – неожиданно вступил в разговор прапорщик.
– А что, может быть, и в самом деле? – воскликнул генерал и вопросительно посмотрел на полковника Стравинского.