Охотники за сказками

Симонов Иван Алексеевич

— Эх, хоромина! — восхищается Ленька.

На высокой железной кровле, выкрашенной зеленой краской, два красных жестяных петуха с распущенными веером хвостами. Смотрят с крутого конька в разные стороны, будто за прохожими день и ночь неусыпно наблюдение ведут. Высоченные гребни на головах волнами вырезаны, тонкие, в острых перьях шеи вперед вытянуты — вот-вот закричат, предупреждая хозяев: «Ки-ри-ку-ку! Идут! Идут!»

В стороне от дома другая просторная постройка поставлена: тоже новая и тоже под

железом. Рядом с ней третья — пониже — острием кровли виднеется.

Огромный двор вокруг обнесен плотным тесовым забором. Высокие ворота с калиткой по боку закрыты наглухо. И думается почему-то, что за такими глухими стенами живут, наверно, разбойники. Поэтому даже нарядные и пышные петухи на кровле кажутся зловещими.

К деревьям неподалеку от забора в разных местах лошади привязаны: гладкие, раскормленные — самые разбойничьи. Храпят, позвякивают подковами, будто только и ждут сигнала: «Пошел грабить!»

За забором, слышно, гармонь наяривает. В доме пьяные мужские голоса на перекрик песню горланят, как таракан проел Дуне сарафан. У калитки собака цепью гремит, захлебывается лаем, хрипит с подвывом. Не верится даже, что это в тихом Ярополческом бору такой гвалт идет.

Пегашка подоспел к месту раньше нас.

Не обращая внимания на хриплый с остервенением собачий лай за забором, дедушка шагнул к калитке. Едва распахнул ее, как огромный рыжий пес, тот самый, что недавно щерился на нас в лесу, метнулся в конуру, обдирая о стенки лаза клочья шерсти. Вместо хриплого лая раздался отчаянный визг, словно на разъяренную собаку налетел неожиданно другой, более сильный и страшный зверь.

Удивленные и озадаченные, с вопросительным недоумением смотрели мы на деда. А он, распахнув ворота, без опаски встал спиной к собачьему домику и махнул Боре:

— Проезжай во двор. Рогожку с воза пока не сбрасывай.

Тут и мы подоспели.

— Проходите все, — пригласил дедушка.

И пока он стоял у воротного столба, собака не переставала визжать.

Что бы это значило?

«Вот и верь разговорам, что не бывает никаких таинственных заклинаний и наговорных слов, — думал я. — Разве не ясно, что дедушка знает слово против собак? Вон какую зверюгу и то дрожать заставил».

— Кого еще там бог или черт несет? — долетел до нас раздраженный голос.

— Пищулин, — успел шепнуть Боря. — Объездчик.

Двустворчатая, нарядно крашеная дверь распахнулась, и на резное крылечко ступил нетвердыми босыми ногами сухощавый длинный дядя с жиденькой седеющей козлиной бородкой. Черные брюки на его тонких ногах задирались кверху, распахнутая во всю грудь синяя рубаха без опояски обвисала с худого плеча. Морщинистые, дряблые щеки Пищулина подрагивали. Опираясь о поручни, с недовольным видом хозяин дома разглядывал красными слезящимися глазами приближающегося к нему дедушку.

Неожиданно он растопырил руки.

— Савел Григорьич! Какими ветрами занесло?! Вот к разу! Пошли, дорогой мой, отметим встречу! Зачерпнешь черпак зелена вина.

И объездчик все пытался обхватить за плечи отклоняющегося в сторону от объятий деда Савела.

— Дружки собрались, — кивнул он на комнаты. — Гармонист под руку подвернулся. Заходи! Споем под музыку веселенькую.

А приятели Пищулина, слышно, вразброд кто веселую, кто слезливую сам себе заводит, стараются друг друга перекричать.

— Будний вроде сегодня день-то, — замечает дедушка. — Не с чего бы хоры водить.

— А мы и будни на праздник поворачиваем. У нас с тобой, Григорьич, на каждом сучке по поллитровочке висит. И гости едут — своего везут. Заходи, первачка-самогоночки попробуешь. Горит, как свечечка. Пошли, пока без нас всю не высосали.

— Дело есть, — приостанавливая красноречие Пищулина, говорит дедушка.

— Плюнь на все, береги свое здоровье. А то с делами и про выпивку забудешь, — изрекает козлиная бородка. — Что это ты захмурел? Раньше с объездчиком-то был почтительнее, не упрямился.

— Как же! — невесело усмехается дедушка. — Зайца, если по ушам щелкать, и тот кланяться научится.

— Ха-ха-ха! — хватаясь за поручни, хохочет Пищулин.

Обвислые, дряблые щеки трясутся и багровеют, студенистые глаза с красными прожилками обмываются чувственной слезой.

— Шутник ты, Григорьич! Ой шутник!.. Зайца, если по ушам щелкать… За зайца немедленно штрафного! — кричит он. — Полный ковш! И до своего не охотник, а чужое совсем не пью, — тихо, но внушительно говорит дедушка.

— А ты не скромничай. Если я разрешаю да приглашаю — значит, можно. Объездчик приглашает — пляши на пару. За работу не беспокойся: будет дружба — будет и порядок. В нашем деле рука руку моет — обе чистенькие.

Пищулин покровительственно хлопает деда по плечу.

— Видал, какую хоромину отхлопал? — показывает он на дом. — Хочешь — и тебе такую поставим! В лесу лесу на наш век хватит… Будем оба за одну вожжу тянуть — все пойдет чин чинариком. Я объездчик, ты сторож…

— Лесник! — поправляет дедушка.

— Ну, по-новому, лесник. Пусть лесник будет. Те же портки, только выворочены. Ну, ты лесник. У тебя на участке непорядок. На тебя какой-то писака жалобу строчит… Кому придет жалоба?.. Мне придет, объездчику. А я, брат, тебя в обиду не дам… За что отвечать?.. За елочки-сосеночки? Они, брат, теперь обчест-вен-ные… Слышишь, Григорьич, об-чест-вен-ные!..

И козлиная борода снова хитро хохочет.

— Значит, и наша доля там есть. И мы свое с лихвой возьмем — не упустим… Пошли за стол — дотолкуемся.