Окно в Париж для двоих
Шрифт:
А, да и ладно! Чего теперь?
— А как вы вошли? — озадачился Гарик, мысленно с теплотой вспомнив о Маринке, к ней у него предъяв не было никаких. Она была человеком с большущей буквы.
— Вошли, душа моя, вместе с тобой. Вот как выловили тебя из траншеи, так потом и вошли. — Мазурин вздохнул с легким матерком. — Понравился харч или как? Маринка переживает.
Комку в его горле сейчас совершенно не было места. Он там просто-напросто не вмещался. Прокофьев глотал, глотал, корябая шершавым языком жесткое небо. Потом не выдержал, зажмурился и пробормотал:
— Да иди
— Ну вот це дело, а то пить он, понимаешь, начал. Понравилось, значит. Так и запишем. А то она переживает, Маринка… — Мазурин замолк ненадолго, а потом спросил: — Зайти можно?
— Вчера так без разрешения вошел, чего теперь? Заходи, — ответил Гарик.
Положил тут же трубку, чтобы друг невзначай не передумал, и заметался по квартире. Где же штаны его, господи! Не помнит же, как раздевался вчера! Хотя наверняка они его и раздевали, раз домой привели. А перед этим из траншеи вылавливали, как пескаря. Стало быть, портки были грязными. Но в тазу с бельем в ванной их не было. Где тогда?
На балконе! Выстиранные Маринкой джинсы нашлись на балконе. Он сдернул их с веревки вместе с прищепками и, не обращая внимания на то, что те еще не совсем просохли, натянул на себя. Поскреб пальцами заросший подбородок, но бриться не захотел. Не сможет. Руки тряслись. Подумав, полез в шкаф. Нашлась чистая футболка, надел. Сел на диване в большой комнате и стал ждать бывшего друга и бывшего соратника, с которым разошлись на почве…
А с чего же все началось? Ведь началось еще до того, как его выгнали. Началось с того самого поганого дела, которое он — кровь из носу — решил раскрутить. Начальство поначалу не мешало, но и не приветствовало. А Иван Мазурин предупредил сразу:
— Не лезь! Не твоего полета небо!
Не послушал, влез, за что и поплатился. Правда, перед этим друга своего шкурой продажной обозвал, подрались они, кажется, даже. Да, подрались. Ужинали под водку в летнем кафе, ну и слово за слово, кулаком по столу, а потом и в морду. С тех пор и раздружились. А потом покатилось, помчалось вниз под горочку.
Теперь вот что-то Мазурин про него вдруг вспомнил.
Гарик Прокофьев снова перепугался, услышав звонок в дверь. Давно уже, ох как давно к нему уже никто не звонил и не стучал. Собутыльники вваливались без стука и звонка. Телефон молчал все это время…
— Ну, здорово, — облапил его Мазурин, отодвинулся, оглядел и повеселел сразу. — А ты ничего. Думал, что после вчерашнего и не поднимешься. А ты ничего. Можно войти?
— Валяй, — буркнул Гарик и пошел, не оглядываясь, в комнату.
Комок в горле разросся до неимоверных размеров, ну, просто разговаривать сил не было. А тут еще Мазурин, черт, как на грех, оказался все таким же славным малым, как и прежде. Смотрел в глаза, не отворачиваясь. Руку жал, не брезговал.
Вошел следом за ним и тут же полез в материно кресло-качалку. Сколько помнил их дружбу Прокофьев, столько помнил, как гонял Ивана за это. Сейчас смолчал. Да и в кресле этом уже как полгода никто не сиживал. Даже шаль матери до сих пор висела на спинке.
— Про строительную компанию «Голиаф» слышал? — безо всякого перехода спросил Мазурин и качнулся
— Ну!
— Компания была процветающей. Строила исправно. Жильцы не роптали. Это пока, — поднял палец кверху Иван. — Но вот совсем недавно один возмутился. Как думаешь кто?
Хотел было сострить про лошадь, у которой голова чуть больше, и, стало быть, мыслительных способностей у той ровно на размер черепной коробки, но смолчал.
— А возмутившийся наш с тобой общий знакомый.
— Да? Ну и что? — Гарик равнодушно пожал плечами, хотя внутренне насторожился.
Из-за этого общего знакомого все и случилось в его жизни. Ему хотел было наступить на хвост Прокофьев, да вот на свой наделал.
— Возмутился он, стало быть, — продолжил, невзирая на внешне равнодушный вид Гарика, Иван. — Затребовал обратно свой задаток и…
— И?
— И не получил его, представляешь! — Мазурин чему-то радовался несказанно, радовался и тянул из него нервы.
— И?
— И тут началось такое! — Кресло снова качнулось пару раз.
— Говори, не тяни, чего ты, мать твою! — взревел Гарик, соскочил с дивана и, подлетев к креслу, попытался вытряхнуть из него Мазурина. — Хорош качаться! Сколько можно тебя гонять с него!
— Слава богу, очнулся, — обрадованно цокнул языком бывший друг и соратник. — А я уж было думал, что потерял ты интерес как к жизни самой, так и к мерзавцу этому, что тебе нагадил. А в кресле я посижу, уж потерпи, Прокопий… Не получил денег наш с тобой корешок, Гарик. Но вот что странно…
Мазурин Иван полез в карман за сигаретами. Взглядом испросил разрешения. Он всегда его спрашивал, хотя и знал, что курить в этом доме можно. Вот в кресло лез, мерзавец, без спроса. А курить разрешения всегда спрашивал. Спросил и сейчас. Дождался молчаливого позволения. Прикурил с удовольствием. Прищурился на тонкую струйку дыма, живенько потянувшуюся к открытой форточке, и говорит:
— Денег Хромой не получил по странному стечению обстоятельств, Прокопий.
— И что за обстоятельства?!
Будто и не было полугодового бездействия. Будто и не топил он жизнь свою и тоску на дне стакана. И обиды растворились разом, и хандра. Чутье! Чутье очнулось. Да с таким обострением, что даже носом повел, будто гончая хватая след.
— Деньги эти — миллион наших с тобой отечественных — пропали!
— Как это пропали? Украли их, что ли, у него?
— Не у него, получается. — Иван глубоко затянулся, потом еще и еще раз, смакуя новость, которую хотел обрушить на друга и которой надеялся встряхнуть того как следует.
— А у кого?
— У Таньки. У той, что хозяйка этого самого «Голиафа». Она денежки приготовила. Исправно отсчитала вместе со своими помощниками: главным бухгалтером и главным менеджером фирмы — своим доверенным лицом, другом и любовником в одном лице. Отсчитала, значит. Сложила в кожаный кейс и…
— И?! Щас, Вано, как в репу дам! — заорал, не выдержав, Гарик. — Чего тянешь?!
— И все! Пропали денежки. Вроде и до Хромого не доехали. И в то же время в «Голиаф» не вернулись.
— Кто должен был передать деньги? — проявил себя забытым всеми профессионалом Прокофьев.