Око Марены
Шрифт:
Да и о каком штурме может идти речь, когда буквально за неделю до отъезда вернулся из Киева отец Николай. И в том письме, что он от митрополита привез, помимо гневной отповеди относительно нового епископа – негоже о преемнике речь поднимать, когда предшественник покамест жив, – была еще пара фраз, которые позволяли надеяться, что в случае смерти Арсения Матфей благосклонно отнесется к постановке княжеской креатуры на освободившееся место.
Одно жаль – расставаться надолго придется, ведь тогда отцу Николаю аж в Никею [163] отплывать, а это путь неблизкий. Ну да ладно, об этом потом. Оно далеко еще. Ныне иное важно – город без крови взять.
163
Никея – город в Малой Азии. В те времена была столицей так называемой Никейской империи, где находились не только бывший константинопольский император Феодор Ласкарис (1204-1222) и константинопольский патриарх. Сюда, в Никею, приезжали на утверждение все епископы Руси.
Первых парламентеров Константин направил в Пронск на четвертый день осады. Условия выставил щадящие. Если горожане открывают ворота, то никаких репрессий Константин учинять не собирается, тем более что главный бунтовщик к тому времени уже был ему известен и в городе его не было. Единственное, на чем настаивал, – принятие всем городом безусловной присяги на верность ему, Константину. На будущее бунта никогда не поднимать, а по всем спорным вопросам вначале присылать к князю в Рязань делегацию из числа самых уважаемых и почтённых людей города. А вот уж если они общего взаимовыгодного решения не сыщут, то тогда… будут думать дальше.
Про малолетнего княжича посланцы Константина молвили так: «Ежели у вас есть опаска, буде он в Рязани стольной может погинуть в одночасие, так и оставляйте его у себя во граде. Князь от того урон для себя не зрит, но токмо облегчение, ибо ежели с ним беда в Пронске, не дай господь, случится, то тогда никто князя облыгати [164] в сем грехе смертном не возможет».
А в число посланцев Константин включил и Юрко Золото. Когда он предварительно растолковал парню причины, по которым поднялись на мятеж его земляки, то тот даже не поверил поначалу, но затем, обозвав их всех пирожками без никто, пообещал растолковать кое-кому по-свойски, что они не правы. Что такое «по-свойски», а главное, какой смысл вкладывает в это сам Юрко, Константин, конечно, не знал, но догадывался. Пришлось взять с парня роту, что он никого не ударит, ни с кем в драку не ввяжется) а также объяснить, что он, как посол, представляет самого князя. Ну какое может быть толковище? Юрко осознал и обещал. На второй раз он, правда, не поехал. Заявил, что он теперь туда поедет только после того, как князь с него роту снимет. Ну или, на худой конец, звания посла лишит, чтобы он, Юрко, представлял не князя, а себя самого. Иначе никак, потому как иных языков некоторые вовсе не разумеют, а по-свойски ему говорить запретили. Пришлось оставить в лагере.
164
Облыгати – обвинять ложью (ст.-слав).
Впрочем, для должного пропагандистского эффекта хватило и одного его появления. Угар медленно, но верно рассеивался, горожане начинали изумленно оглядываться по сторонам и понимать, что они натворили. А получалось у них, что они, как последние дурни, поверили убийце и насильнику. Ныне же, исходя из требований князя, выходило, что, оказывается, и малолетнего двухгодовалого Александра Изяславича он не только оставить соглашается, но и сам его забирать желанием не горит. А чего ж тогда они весь сыр-бор затеяли?!
Одно только сомнение у них было. Гладко князь стелет, да как бы жестко спать не пришлось. Все ж таки что ни говори, а бунт есть бунт. Кто-то все равно должен отвечать, так вот как бы не сменил Константин милость на гнев, после того как в город войдет. Однако рязанский князь в присутствии многих видоков из пронского посольства еще раз все слова свои повторил. И что он все грехи прошлые отпустит безнаказанно, и что виновных искать не будет, благо, что самый главный давно известен – Гремислав, который с толку всех сбил. А что до убытков касаемо, то и тут возьмет он с града по-божески. Ничего ему не надо, токмо людишек в помочь на работы земляные, да харч для войска, да еще мастеровых добрых, чтобы подсобили новый град поставить.
На том икону целовал и на мече поклялся. Словом, ежели клятву порушит – либо Перун-громовержец, либо Илья-пророк, но кто-то Константина непременно приложит так, что мало не покажется. После того порешили торжественную встречу организовать на завтра, чтоб все как положено, чин по чину, с попами, хоругвями и иконами. На том и разъехались – прончане в град свой, встречу готовить, а Константин с Николаем, что посольство принимали, спать завалились пораньше – завтрашний день предстоял быть напряженным, а посему нужно было хорошенечко выспаться.
Однако наутро приключился казус. Едва горожане проснулись, как дружно ахнули. Двое ворот у города нараспашку открыты, а вместо стражи городской, которая невесть куда делась, откуда ни возьмись, сурового вида молодцы из княжьего войска стоят. И взгляд у них такой, что не подступишься. Да еще и мечи наголо.
«Ну, вот и все. Сорвал, видать, с себя Константин личину доброты да милости. Теперь держись», – перешептывались боязливо горожане, а у самих один вопрос в глазах застыл: «Поруб, полон иль сразу резать учнет». Многие тут же, за голову схватившись, начали припоминать, как он тут с братцем Глебом несколько лет назад лютовал. Одно лишь отличие – тогда братец его всем заправлял, а ныне он сам.
И не только в главном белокаменном храме архистратига Михаила, но и во всех прочих деревянных церквях города народу в то утро было – не протолкнуться. Каждый норовил свечу поставить Матери Божьей, заступнице за весь род людской, каждый причастился, каждый в грехах покаялся. А потом, делать нечего, решили, как и вчера договаривались, выйти князю навстречу с изъявлением покорности, с хлебом-солью на рушниках расшитых и священников вперед выставили… У каждого в трясущихся от страха руках святой образ… Двинулись…
А в это время в своем княжеском шатре Константин на все корки материл понурого, с опущенной головой, верховного воеводу Рязанского княжества Вячеслава. Правда, на сурового военачальника он в те минуты походил слабо. Даже на бесшабашного спецназовца не очень-то тянул. Скорее на напроказившего мальчишку, чей спрятанный дневник с добрым десятком двоек был неожиданно найден рассерженным отцом.
– Мало того, что ты все бросил и из Рязани сбежал втихую, так ты еще и здесь мне ухитрился напакостить! – орал Константин, будучи не в силах сдерживаться и поминутно переходя на такие выражения, которым немало подивились бы даже бывалые одесские грузчики в порту.
– Я же говорю – не тайком. Константину поручил за городом смотреть.
– Да за ним самим еще смотреть и смотреть! Он же молодой совсем!
– Ну сказал же – за Ратьшей еще послал. Даже подсчитать все успел. Два дня на дорогу. День на сборы. Два дня назад. Всего пять. А я только на четвертые сутки уехал. Так что Константину всего-то два дня и осталось одному рулить.
– А потом?
– А потом будет шикарный сплав зрелого опыта и бесшабашной молодости. Любая армия мира усохнет от зависти. Да и спокойно везде. Тезка твой ростовский жив – мне об этом рассказывал один купец буквально перед моим отъездом сюда…