Око Марены
Шрифт:
К тому ж терять-то уж ему нечего было, потому и осмелел он. А ежели есть что, тогда как? И вообще, сказка – она хороша, ежели ее лежа на теплой печи слухать. Нешто на самом деле тот же князь свого слугу изобидит? Когда такое случалось, чтоб ворон ворону глаз выклевал? Волки, они завсегда дружной стаей по лесу ходят, тем и сильны.
Ныне же сызнова Гремислав объявился. Дескать, за княжичем малолетним приехал, коего князь Константин зрить жаждет. А у самого взгляд недобрый. Волчий взгляд. Ну, одного княжича к братцу его Глебу свезли уже – вестимо, чем дело кончилось. Так что дите малолетнее выдавать никто не восхотел. А как откажешь, коли сам Константин велит? Ныне Гремиславу еще можно на порог указать – благо, что один прикатил, а ежели завтра рязанский князь многотысячную рать пришлет – тогда что делать?
Тут же нашлись горячие головы. Стали вести речи крамольные, что подниматься надобно всем миром и Ляксандру-княжича никому не отдавать. Попробовали их старики урезонить, что, мол, еще неведомо, по какой такой надобности в столицу княжеску его кличут – может, за добром, но тут сам Гремислав масла в огонь подлил. И в грехах прошлых покаялся, и поведал ошеломленным прончанам, что Константин задумал с дитем сотворить. Потому и послал одного Гремислава, чтоб разговоров опосля помене было. Да не просто поведал – кулаком в грудь себя стучал и сказывал, что, может, он сам и злыдень несусветный, но такого черного греха на свою душу не примет, а посему разругался с князем напрочь и вон подался. Прончанам же поначалу не открылся, потому как думал, что здеся овцы безгласные, готовые стоять покорно и ждать, пока у них все стадо вырежут, а они вона каки – богатыри былинные. Да с такими молодцами, да супротив них…
И невдомек было горожанам, что в промежутке между сбором дани и до того времени, как он сызнова у них объявился, много воды утекло. И не потому его опала постигла, что он княжича малолетнего убивать отказался. Иная причина была. Аукнулось-таки ему сластолюбие непомерное. Добрался все ж таки дедок до Рязани стольной. Сторожко он к ней шел, все больше окольные пути выбирал, так что когда Гремислав спохватился и погоню послал вдогон – ни с чем она воротилась.
Да и в Рязани нашлись добрые люди, подсказали, когда лучшей всего к князю в ноги бухнуться, чтобы Гремислав со товарищи перехватить не сумел. И лучшей всего не в столице такое учинить, а поймать князя, когда он в Ожск али Ольгов наведается. Так дед и сделал.
Немедля учинив судебное разбирательство, Константин заставил дать обвиняемому Библию, но тот, положив руку на священную книгу, громко и прилюдно поклялся, что не повинен в изнасиловании, да и брата девушки убивать вовсе не хотел – тот сам набросился на меч, который дружинник выставил перед собой, пытаясь защититься от юного безумца. Старик только плакал, онемев от такой чудовищной лжи, но сделать было ничего нельзя. Расклад был равный – слово дружинника против слова старика.
И вот тогда-то из рядов хмуро переговаривающихся меж собой воинов выступил Любим.
– Я видок, – смело заявил он и начал рассказывать, где именно Гремислав завалил девку, как выглядел этот тенистый овраг и какие колючие кусты терновника росли неподалеку. Именно они и стали помехой для убегающей от насильника девки, цепко ухватив ее своими колючками за юбку и дав тем самым фору Гремиславу, который за эти несколько секунд успел добраться до беглянки.
Побледнев, обвиняемый начал было оправдываться, но Любим выкладывал доказательство за доказательством, одно весомее другого, и Гремислав выдал себя окончательно, истошно заорав:
– Но тебя же не было там! Не мог ты видеть всего этого!
Окончательно доказав этим выкриком свою вину, княжеский дружинник был обречен, но тут к князю прошел бледный, но внешне невозмутимый тезка Константина, который с недавних пор возглавлял в отсутствие Вячеслава конную дружину. Склонившись к князю, он шепнул ему на ухо, что Любим в ближайшие две недели и впрямь не отлучался из Рязани и видеть ничего не мог. Стало быть, настоящий видок не он, а тот, кто пересказал Любиму все подробности лесного преступления.
Пришлось отложить судебное разбирательство на следующий день и попытаться в присутствии старого Сильвестра вытащить из молодого парня подлинную правду. Однако тот упорно стоял на своем, не желая выдавать подлинного видока. Сознался он уже ближе к вечеру и то лишь после того, как князь пригрозил, что выпустит насильника, оправдав его.
Попросив разговору с глазу на глаз, Любим поведал ошеломленному Константину, что на самом деле подлинным видоком был сам Гремислав, мысли которого им, Любимом, были слышны так же ясно и четко, будто он произносил их вслух. После нехитрой проверки, заключившейся в безошибочном чтении мыслей самого князя, Константин вздохнул и принял решение. Оно заключалось в том, что завтра вместе с Сильвестром и десятком дружинников Любим и Гремислав поедут на место преступления, дабы ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в истинности слов видока и виновность одного из наиболее доверенных воев князя стала очевидной.
Сам того не подозревая, Гремислав очень точно подсказал Любиму, где именно произошло изнасилование. Казалось бы – все, и по возвращении оттуда можно смело выносить приговор, но ведь Любим был один, а Русская Правда требовала семь послухов, не меньше. В случае же, если истец не отказывается от своих обвинений, она предусматривала испытание железом, о чем намекнул тихонько князю старый Сильвестр.
– Стало быть, железо, – вздохнул Константин, но Гремислав, бросив искоса взгляд на руки старика, составлявшие сплошной большой закостеневший мозоль [159] , постарался себя обезопасить от такого риска. Он выступил вперед и во всеуслышанье объявил:
159
Испытание железом на древней Руси заключалось в том, что истец должен был взять рукой раскаленный кусок железа и пронести его до определенного места. Если после этого ожоги у него в течение строго ограниченного количества дней бесследно заживут, то его обвинение считалось истинным. Для загрубевших рук старика, покрытых толстой ороговевшей кожей, такое испытание скорее всего было бы успешным.
– Негоже, княже, когда на твово слугу верного прирок [160] такой изречен. Я вой, а стало быть, и сам за себя могу постоять. Прошу тебя, княже, божий суд объявить. Пущай там на небесах истину изрекут.
Гремислав знал, чего он просит. Навряд ли кто из простых селян или ремесленников сумел бы справиться с ним – что на мечах, что на секирах. За своих дружинников он тоже был спокоен. Пусть и не был он ни с кем в близких отношениях из-за своей нелюдимости и излишней жестокости, но он был свой в стольной Рязани, а старик прончанин – чужак. К тому же тягаться с ним и впрямь было затруднительно даже лучшим из воинов Константина.
160
Прирок – оговор (ст.-слав.).
На рожон мог полезть разве что кто-то из числа новичков, которыми пополнили потери княжеской дружины после Коломны. Но тех воев насильнику бояться и вовсе не стоило. Им и пары минут было не выстоять против него в бою один на один.
Рванулся было Любим, горя желанием восстановить справедливость, но Константин со своего судейского кресла властно махнул рукой, чтобы парень отступил назад.
– Послуху не подобает свой меч вздымать, – пояснил он сумрачно, а ободрившийся Гремислав, чувствуя, что он вот-вот одержит верх в этой судебной тяжбе, горделиво поглядывая на угрюмо молчащую толпу – торопиться на верную смерть никто не отваживался, еще раз громогласно повторил свой вызов: