Олег Рязанский
Шрифт:
– Но это еще не все!
– Говори,
– Перед серпуховской заставой к московскому войску присоединился отряд, возглавляемый переяславским воеводой Андреем Серкизовым…
Мамай вновь разразился гневными выражениями:
– Серкиз? Куда катится мир? Родовитый татарский царевич с кровью чингизовой на службе у князя московского! Что ему не хватало в жизни? Почета соплеменников? Богатств без счета? Возьми карательную сотню и притащи сюда Серкиза на аркане и я заставлю его проглотить все серебряные монеты, полученные им за службу князю московскому! Что еще?
– После переправы к войску московскому присоединились рати Андрея полоцкого и Дмитрия брянского – родных братьев Ягайловых.
– Поскольку Ягайло со мной в сговоре, то получается, что родные братья будут сражаться друг против друга?
Вопрос повис в воздухе, подчиненный не имеет права отвечать на такие вопросы.
Пока беклярибек выслушивал донесения, Шанкар что-то усердно записывал на полулисте слегка помятой бумаги и после отбытия посыльного подал ее Мамаю:
– Твое устное распоряжение, уважаемый беклярибек, о выдаче воинам пищевого довольствия, изложенное на бумаге, должно увенчаться твоей подписью. Однако, во избежание ошибок с моей стороны, сделай милость, прочти предварительно…
Шанкар по неопытности полагал, что демонстрируя свою грамотность, он унизит не умеющего читать беклярибека. Но беклярибек без раздумий отразил удар:
– Да, я действительно не умею читать, ну и что? Чингизхан, великий объединитель многих десятков племен и покоритель полусотни народов тоже не был обучен грамоте, но свои законы излагал как по писаному. Военные, гражданские и в защиту природы: “если от русла реки на расстоянии пяти полетов монгольский удлиненной стрелы будет срублено хоть одно дерево – рубщику отрубить голову!” Понятно? Да, я не умею читать, – повторил Мамай, – зато отменно считаю и точно знаю, что у тебя на плечах всего одна голова. Не страшно ее потерять? Подумай о ее сохранности, запасная-то отсутствует…
Шанкар ушел, не солоно хлебавши. Униженный. Раздасованный. А Мамай задумался… Главное, о чем он старательно умалчивал, касалось прибытия очень важного посланника из самого сердца Алтайских гор. Обладателя уникального дара – перемещения себя с места на место в виде катящегося огненного колеса или шара, что сбивало с толка строй неприятеля. К тому же, умеющего наносить с дальнего расстояния уничтожительные удары по командному составу противника. На что и рассчитывал беклярибек. Лишить противника управления войском – одно из главных военных правил.
Удачная охота сняла напряжение с продовольствием, но табуны задерживались, а согласно с другим правилом войны – воины не должны долго пребывать в бездействии, иначе у них возникает расслабленность мышц и появляются мысли. А воину размышлять вредно. Воин обязан слепо повиноваться приказам. Только тогда войско способно правильно действовать. Слаженно. Яростно. Безотказно. И Мамай объявил общевойсковые военные игры. Пусть самые сильные, меткие, ловкие бахадуры – батыры – богатыри покажут свое мастерство. В конной рубке – по-монгольски. В бросании арканов – по-кипчакски. В метании ножей – по-урусски.
На всякий случай оставались верблюжьи бега, состязания певцов. При каждой тысяче был свой акын, хафиз, бахши, бахарь по-урусски. Воины гордились певцами и берегли их как знамя. В песенной схватке на главный приз – породистого скакуна огненной масти, мог рассчитывать калмыцкий акын, умеющий петь всю ночь без перерыва, подыгрывая на рогах сайгака. Если сумеет переиграть соперника, каковым считался чистопородный монгол Монгор. Он так дорожил своим кожаным маринхуром с двумя струнами, что спал с ним в обнимку, закутывая инструмент в халат с двойной подкладкой. Булгарский бахши из Биляра тоже умеет рвать песнями сердца внимающих. И приблудный урусский бахарь из Урюпинска на южной окраине рязанской земли вполне может составить конкуренцию. Один глаз у него скрыт под черной повязкой и струны домры он перебирает левой, а не правой рукой, а леворуких следует опасаться. Хотя поет урюпинский бахарь действительно хорошо. Чувственно. Проникновенно. Громко. Пусть и непонятно. Не хуже прославленных степняков тянет по восходящей долго-долго небесно-голубые звуки, а в песнях он, Мамай, разбирается. Пусть поют. Песни отвлекают воинов от дум. За воинов он, Мамай, думает. По должности. И на следующий день задумался над сообщением Шанкара о том, почему после песен урюпинского бахаря из урусской полусотни надежных и злых воинов еженощно стали исчезать по одному – двум воинам? Отойдут от костра вроде бы по нужде и с концами. По объяснению урусского сотника – леший их забирает… Но откуда взяться лешему, если лес далеко?
После пропажи самого сотника Мамай потребовал от Шанкара выяснить о чем говорят на своем варварском языке урусы? Шанкар к заданию отнесся ответственно. Две ночи провел среди продолжающих убывать урусов, после чего доложил:
– Они не разговаривают, беклярибек, они слушают песни и плачут
– О чем песни?
– Об отцах-матерях и других родственниках.
– Ну и что?
Шанкар не ответил. Мало умения владеть языком чужого народа, чужой язык надо чувствовать. Пел бахарь не просто о родичах и сородичах, а о нравственных страданиях отцов и матерей, денно и нощно вспоминающих уведенных в полон сынов, внуков… О том пел, как невесты ихние ревмя ревут и рвут косы-волосы, печалясь о горькой безмужьей долюшке… Очи их синие и голубые – блекнут и слепнут, перси налитые – вянут и морщатся…
Незамысловатые слова. Простой напев. Под перебор струн левой, а не правой руки. Ничего крамольного, но Мамай нутром чувствовал связь пения с исчезновением урусских воинов. Злых, сильных, отчаянных! И не вспомнил, что леворуких следует опасаться.
Источники:
1. Сокровенное сказание монголов.
2. А. Широкорад, Куликовская битва, M. 2006 г. стр. 170, 171.
Эпизод 12
Где ты, поле Куликово?
Войной да огнем не шутят!
…Идут, идут к полю бранному ратники московские, ростовские, ярославские, костромские, владимирские, галичские, переяславские, угличские, тарусские, звенигородские, белозерские, дмитровские… Идут и прикидывают: как встанут во всю ширь поля ратного плечом к плечу шеренгами тесными, как встретят вражью конницу копьями длинными с остриями шиловидными, клиновидными с двумя гранями, с тремя, с четырьмя…
А жизнь своей чередой двигалась. Солнце глаза жмурило, лоси шарахались, коростель дергался. И мошка, и гнусь. Придорожные деревеньки полупустые стоят. Коровы и лошади в чащобу угнаны. Бочонки с соленьями в воду спрятаны. Мед – в яму-схоронку. И жито туда же. Война – войною, а жить надо. С юга Мамай грозится, с запада – Ягайло топчется. Кто страшнее, кого больше бояться?
На околице – бабы с хлебными караваями. Жнитво убрали – обмолотили. Измололи – просеяли. Замесили – испекли. Теперь оделяли хлебушком молодцов осанистых с пиками, копьями, усами кручеными. Кому не досталось и корочки, шептали прощальное: