Шрифт:
Лариса ЕВГЕНЬЕВА
(Лариса Евгеньевна Прус)
Олимпийская Надежда
Девчонки шушукались, отойдя на несколько шагов. Она независимо стояла, помахивая сумкой. Независимо не потому, что притворялась, - ей и в самом деле было начхать на "этих". "Эти" - значит остальные. Не она.
– Ты, наверное, хочешь, чтобы я была, как "эти"?
– презрительно топыря губу, говорила она Петуху.
– Сю-сю, мусю!
Петух страдальчески закатывал глаза, вздыхал, а потом махал рукой:
– Да ладно уж. Живи!
Петух
Шушукаться-то девчонки шушукались, но все время бросали в ее сторону быстрые завистливые взгляды. "Сумка", - догадалась она. Не "адидас", но и ненамного хуже. Ярко-голубая, с двумя скрещенными ракетками, хотя ракетки, конечно, не имели к ней ни малейшего отношения. Вернее, она к ним. Надежда перебросила через плечо длинный конец шарфа, то ли поправила шапку, то ли махнула рукой и своей ленивой фирменной походочкой пошла через сквер, оставив девчонок на остановке - толстую Малаеву, худющую, высоченную какую-то, словно стручок, Свистунову и Туманову - можно сказать, даже ничего, когда бы не манера ко всем клеиться и со всеми быть в дружбе.
Обычно Надежда возвращалась из школы пешком, а тут подкатилась Туманова, зачирикала, запищала - для всех у нее находились ласковые слова, а возле трамвайной остановки придержала Надежду за рукав:
– Подождем?
Потом подошли Пуд и Спичка - Малаева и Свистунова. Малаева достала из сумки недоеденную булку и стала жевать.
– Не лопнешь?
– спросила Надежда.
– Лучше Спичке отдай.
Свистунова быстро-быстро заморгала, а Малаева надулась и покраснела, но чавкать не перестала.
Трамвая долго не было, и как-то получилось, что Надежда осталась стоять одна, а девчонки оказались в нескольких шагах. Она смотрела на Спичку, и ее разбирал смех. И смешно ей было не от Спичкиной худобы и даже не от рахитичных Спичкиных ножек - самое смешное то, что они со Спичкой были приблизительно равного веса, но Спичка - это Спичка, и не более того, она же - Олимпийская Надежда!
Девчонки все-таки догнали ее.
– А трамвая нет и нет, - виновато сказала Туманова.
– Наверное, авария.
Надежда молча пожала плечами.
– Мне, вообще-то, надо побольше ходить, - пыхтя, проговорила Малаева.
– И спортом каким-нибудь заняться. Надь, посоветуй.
– Есть поменьше надо.
– Не получается...
– А я так считаю: есть у тебя сила воли - ты человек, а нет - ты... ты даже не полчеловека. И даже не четверть. Ясно?
– Ясно, - сказала Свистунова, - только не всем ведь в чемпионы!
– Тогда и вякать нечего.
– Девочки, - попросила Туманова, - пойдемте объявления почитаем, нам квартиру разменять надо.
– С папашей разводитесь?
– поинтересовалась Надежда.
– Что ты?
– испугалась Туманова.
– Вовик женился. Старший брат.
Угол кирпичного дома был в несколько слоев заклеен самодельными объявлениями; топорщилась бахрома с телефонными номерами. Туманова, вытягиваясь на цыпочках, начала с самых верхних
– Ой, помру!
– сказала Надежда и расхохоталась, а потом стала читать: - "У старого партизана, участника гражданской и Великой Отечественной войны, потерялась болонка. У кинотеатра, в то время, как его увезла "скорая" с приступом в больницу. Болонка с длинной шерстью, плохо стриженная. Лицо лохматое. Глаза очень смышленые. К людям привязчивая. Кличка Барыня. Кто знает или видел..." и так далее.
– Жалко собачку, - сказала Свистунова.
– Замерзнет...
– С голоду помрет, - добавила Малаева.
Надежда достала из сумки пузатую шестицветную ручку, выдвинула красный стержень, зачеркнула "лицо" и сверху написала: "Морда". Вдруг ужасно смешная мысль пришла ей в голову, она оторвала от объявления номер телефона и, сдавленно хохоча, потащила девчонок к автомату.
– Товарищ пенсионер, - набрав номер, закричала она в трубку, - я насчет вашей собачки!
– Да, да, деточка, - задребезжало на том конце провода.
– Где она? Ты ее видела?
– Видеть-то я ее видела...
– Где она?! Детонька! Она живая?
– Знаете, у нас сосед... Он, мягко выражаясь, алкоголик, и, чтобы иметь деньги, он ловит кошечек и собачек... Понимаете?
– Не понимаю! Ничего не понимаю...
– чуть не плакал голос на том конце.
– Он ловит кошек и собак, - вдохновенно врала Надежда, - и шьет из них шапки! Из кошек - под кролика, из собак - под волка и лису! Теперь ясно?
– Я не ве...
И гудки. Это Туманова стукнула по рычагу.
– Ты чего?
– рассердилась Надежда.
– Самое смешное начиналось!
Свистунова тоненько всхлипнула и выскочила из будки. Малаева закатила глаза и постучала пальцем по голове.
– Дуры!
– крикнула Надежда.
– Я же посмешить вас хотела!
– Злюка несчастная, - сказала Туманова.
– У нас была собачка, знаешь, как мы плакали, когда она от возраста умерла!
– Плакала она! Кошечки, собачки! А мяса сколько жрут! А молока вылакивают! Пользы от них... Только гадят на газонах, и все! Людей надо любить, а не собак!
– Очень ты их любишь, людей, - шмыгая носом, сказала Свистунова.
– Девочки, надо старику позвонить, успокоить. Сказать, что это неправда.
– Ой, не могу... Я разревусь - и ни слова.
– Неправда... А что тогда правда? Собачки или уже нет, или забежала куда, что и не найдешь.
– Дуры набитые!
– сказала Надежда и пошла домой.
За столом сидела одна из Никитишен, со спины не разобрать - мамаша или дочь. Мамашино отчество было Никитишна, и муж ей попался Никита, так что дочка тоже была Никитишна. Мать работала в обувном, дочка - в "галантерея - трикотаж", и все самые модные вещи, которые они доставали, Никитишны брали на двоих и ходили будто близнецы. Надежда обошла Никитишну и увидела, что это мамаша.