Омела и меч
Шрифт:
Накануне отбытия из города иценов он вернулся к жилищу Пендока, чтобы попрощаться с ней, постараться – хотя он не признавал это, стереть из памяти ее последний презрительный взгляд. Хижина оказалась совершенно пуста. Гончарный круг и свиньи тоже исчезли.
То, что Пендок увел девушку прочь – несомненно, в одну из множества пещер в лесу, куда бежали другие ицены, было вполне разумно. Ибо римские разрушения продолжались. Начались случайные пожары, уничтожившие много домов. За короткое время столица иценов стала городом пустым, заброшенным, мертвым. Не осталось
Но я хочу вновь увидеть Регану, думал Квинт. Сказать ей… заставить ее понять – что? Он был римлянин, а она британка. Римляне покоряют британцев и правят ими. Что можно еще здесь объяснить?
Не в силах справиться с собой, он сгреб горсть камешков с берега, швырнул их в реку и тупо смотрел, как они скачут по воде, а затем тонут.
Позади раздался хруст, и он развернулся, схватившись за рукоять меча.
Перед ним в тени стоял Навин и глядел, иронически сдвинув кустистые рыжие брови.
– Ты далеко ушел от лагеря, Квинт Туллий, – тихо сказал он. – В лесу есть дикие кабаны и волки. А могут оказаться и другие враги – для римлян.
Квинт улыбнулся. Он испытывал глубокую симпатию к переводчику и знал, что тот отвечал ему тем же, однако он понятия не имел, о чем в действительности думал Навин и что он чувствует. Навин держался замкнуто в дни разграбления иценского города, за исключением тех случаев, когда Кат вызывал его переводить. Тогда он ясно давал понять, что судьба иценов ему безразлична. Он был триновант, а эти два племени были во враждебных отношениях.
– Я тут ходил один и думал, – произнес Квинт, печально усмехаясь, – по правде сказать, о девушке. О маленькой иценской девушке по имени Регана, которая… в общем, я позаботился о ней во время бесчестного нападения Ката.
– Да, – сказал Навин. – Я слышал, что ты спас приемную дочь королевы. Регана не из иценов.
– Вот как? – удивленно спросил Квинт.
– Да. Она из совсем другой части Британии, хотя и в дальнем родстве с Боадицеей. Когда ее родители умерли… ее дед… – Навин осекся, и видимо, передумал говорить то, что собирался. Он быстро продолжил: —Дед Реганы шесть лет назад отправил ее на воспитание королеве.
– Тогда, значит, Пендок тоже не ицен?
– Верно, Квинт, ты задаешь слишком много вопросов, и слишком много думаешь. Если не прекратишь, то никогда не станешь хорошим римским солдатом.
Квинт вспыхнул,
– Я хороший солдат! – с жаром воскликнул он. – Только потому, что я не лижу сандалий жирного дурака прокуратора…
– И ты еще не научился придерживать язык и скрывать свои мысли, – невозмутимо продолжал Навин. – Но ты научишься.
Что бы Квинт не собирался ответить, он разом все забыл, ибо нечто в британце смутило его. Он внимательнее вгляделся сквозь сумерки.
– Навин! Ты в одежде триновантов! Препоясанная туника, высокие военные калиги, бронзовая бляха заложника – все исчезло. Вместо них на Навине были узкие шерстяные штаны. Тартановый плащ, сколотый витой кельтской пряжкой, лежал на его плечах. Подбородок его и верхняя губа, которые он прежде
– Даже так, – сказал Навин, кивая и глядя на Квинта.
– Но что это значит?
– То, что я обнаружил вещи, которые мне не нравятся – и в Колчестере, и в Лондоне, и в особенности, в стране триновантов, где прежде правил мои отец. В Риме я был убаюкан верой, что мой народ облагодетельствован римской цивилизацией, что им хорошо. Это неправда. Я обнаружил, что их выселили из собственных домов в пользу римских ветеранов, которые оскорбляют и унижают их. Я обнаружил, что они опутаны долгами. А теперь Сенека, этот философствующий ростовщик неожиданно, без причины, взыскал к оплате все свои долги. Мой народ не может заплатить.
– Да, это плохо, – печально сказал Квинт. – История с иценами была ужасна, я знаю, знаю, но…
– Ицены – сегодня, тринованты – завтра, – а потом все остальные племена. Довольно, Квинт. Я и без того сказал больше, чем должен.
Наступило молчание. Квинт испугался, однако подумал – они ничего не достигнут. Племена не могут замириться даже между собой. Бедного Навина поймают и приведут назад. А потом его поразило неприятное сознание того, что это его долг —. сейчас же схватить непокорного беглого заложника. Его рука медленно потянулась к рукояти меча.
– Нет, мой Квинт, – произнес Навин, глядя все так же спокойно. – Ты слишком далеко зашел от лагеря – и прислушайся…
На протяжении всей беседы Квинт краем уха отмечал крики лисиц. И когда Навин призвал к молчанию, совсем рядом из рощи раздался короткий резкий лай. Ему ответил другой – справа, потом слева, впереди, и еще множество в отдалении. Этот хриплый, пронзительный звук доносился повсюду.
– Лисы, – быстро сказал Квинт. – Они всегда так шумят в брачную пору…
Но по спине у него пробежал холод, ибо глаза Навина изменились так же, как и его одежда. Они были отстраненными, издевательскими.
– Это не лисы, – произнес Навин. – Квинт, мы в последний раз встретились как друзья. Теперь возвращайся в форт. Тебе не причинят вреда. Время еще не пришло… Ступай.
Квинт подчинился. И пока он мрачно шел вдоль берега реки, то чувствовал себя под прицелом сотни пристальных невидимых глаз. Темный лес был полон неразличимых шорохов и движений. А Навин стоял там, где Квинт его оставил – суровый, неумолимый.
Вернувшись в форт, Квинт неохотно отправился доложить об опасном происшествии прокуратору.
Кат раскинулся на ложе, внимая игре Гектора на лире. Когда вошел Квинт со словами: «О, прокуратор, случилось нечто, о чем, конечно, ты обязан знать». Кат нетерпеливо смахнул крошки пирога с подбородка и, приподнявшись на локте, нахмурился.
– Ну, ну, в чем дело? Тебе известно, что меня нельзя беспокоить в этот час. О Юпитер! Никогда нет мне ни мира, ни покоя!
Квинт кратко рассказал о встрече с Навином, и прокуратор, подвыпивший, полусонный и совершенно не желающий из-за чего-либо волноваться, раздраженно заявил: