Омут
Шрифт:
Совсем другие слова звучали внизу, на митинге.
Коренастый человек с крупной, гладко выбритой головой, сжав в руке фуражку, говорил, сопровождая речь энергичными, напористыми жестами.
Слышно
— Свободный народ не забудет… Враг поплатится… Нет силы, которая может остановить… Пролетарская революция неудержимо… Пусть знают затаившиеся…
— Это мы, — сказала Софи. — Мы знаем.
— Кто он?
— Третьяков, председатель ВРК.
И подумала: «Если бы пулемет…»
Однажды, когда красных выбили с позиции и те отступили, бросив пулеметную ячейку, на железнодорожной ветке, пересекавшей поле боя, появился бронепоезд. Он чем-то напоминал этого выступавшего большевика, такой же наполненный сокрушающей силой. Белые дрогнули, залегли, начали отступать перед стальной махиной.
Подчиняясь одному ожесточению, Софи скатилась в наспех подготовленное укрытие и, развернув пулемет, выпустила очередь. Пули били по броне, отскакивали в бессилии, а состав надвигался, казалось, готовый свернуть с рельсов и раздавить ее вместе с маломощным оружием.
Но тут рявкнуло сзади трехдюймовое орудие, и снаряд снес взятую в железо паровозную трубу. Он не повредил, в сущности, бронепоезд, но дым повалил вниз, окутывая вагоны, и казалось, он горит, вспыхнул. На короткое время этот дым помешал вести придельный огонь, и она успела отползти к своим, глотая неудержимо хлынувшие слезы…
— Революция победит, — заканчивал речь Третьяков, — в мировом масштабе!
Красноармейцы вскинули винтовки.
Залп! Второй…
— Мне кажется, что они стреляют в нас, — сказал Юрий.
Оркестр грянул, перейдя с траурной мелодии на мажор революционного гимна:
Это есть наш последний И решительный бой…— Пойдемте, — попросил Юрий.
Они начали спускаться на аллею, по которой шел тем временем, другой человек, тоже стоявший во время похорон в стороне, Максим Пряхин. Толпа разделила их, и Юрий не заметил Максима, но Максим увидел Юрия. В ревнивое и уязвимое сердце Пряхина кольнуло: «Офицерик-то с барышней, а Танька с его дитем…» Стало жалко сестру, но тут же подумалось: «А может, оно и к лучшему? Пора же им наконец развязаться. Белую кость не перекрасишь. Небось смерти Наума радуется… Эх, Наум, Наум! Как же это тебя угораздило!..»
— Пряхин! — прервал его размышления громкий голос.
Максим оглянулся и остановился.
Окликнул его Третьяков, который шел, смешавшись с товарищами.
— Здравствуй, Пряхин.
— Здравствуй, Иван Митрофанович.
— Сторонишься товарищей?
— С чего ты взял?
— За спинами хоронишься.
Такой разговор был Максиму не по душе.
— Хорониться за спинами не привык. Пришел последний долг отдать. Мы с покойником вместе под деникинской петлей ходили.
— А теперь его пуля настигла.
— Упрекаешь?
— Упрекаю. Бросаешь товарищей в трудный час.
— А кто его трудным сделал? Протянули руку, а вам не хлеб, а камень…
— Ну, здесь спорить неуместно. Советую самому над его могилой подумать.
— За совет спасибо, только я уже подумал.
И, повернувшись, он пошел мимо Третьякова к влажному еще холмику, чтобы бросить на него последнюю горсть земли.
А тем временем Юрий, к счастью не видавший Максима, потому что встреча заставила бы его вспомнить о Тане, наткнулся на совсем другого знакомого. Тот тоже стоял в стороне на похоронах. Но все они стояли с разными мыслями и чувствами.
— Шумов! Ты-то что здесь делаешь?
Мысли и чувства Шумова были глубоко скрыты, и Муравьев не догадался о них.
— Позволь прежде поклониться даме. Целую ваши ручки, мадемуазель.
— Здравствуйте, ваше степенство.
Софи испытывала неприязнь помимо воли.
— Вы по-прежнему недолюбливаете коммерцию?
— А вы решили открыть похоронную контору?
Шумов улыбнулся.
— До революции это было прибыльное дело.
— Андрей! Как тебе не стыдно! — возмутился Юрий.
«Фигляр!» — подумала Софи.
Между тем Шумов думал, что ответить на вопрос Юрия, почему он оказался на кладбище, и как узнать, зачем они сами пришли сюда, да еще вместе.
— Однако я не ожидал встретить тебя на похоронах чекиста, — тут же напомнил о своем вопросе Юрий.
— Признаться, я вас тоже.
— Мы просто гуляли, услышали музыку, увидели процессию и пошли.
— А я уже был здесь. По просьбе тетушки искал могилу дальней родственницы.
— О!.. — воскликнула Софи. — Помимо дядюшки в Курске, тетушка и здесь. И снова кладбище. Что-то смахивает на роман тайн. Не правда ли?
Досаднее всего было то, что Шумов говорил почти правду, хотя курский дядюшка скончался и не на руках у него, а за два года до войны в богадельне для инвалидов — он отморозил ноги под Плевной. Тетушка же могла подтвердить каждое сказанное слово. Она в самом деле, интересовалась могилой родственницы.
«Действительно, звучит как-то глупо», — думал недовольный собой Шумов, старательно сохраняя добродушную улыбку.
— Мадемуазель! Вы несправедливы ко мне. Я все время ощущаю вашу враждебность. Но я не заслужил. Я хочу сломать эту стену недоверия. Разрешите предложить вам навестить один подвальчик. Это рядом. Там обитает один колоритнейший грек, который держит прекрасное вино. Не откажите!
Софи не хотела идти, но видела, что Юрий склонен.
— Юра! Прошу тебя. Уговори свою даму.
— Если грек колоритен…
— А вино прекрасно, — подтвердил Шумов.
— Хорошо. Если ненадолго.
— Вот и отлично.
Грек оказался очень толст и велик для своего крошечного подвала. Когда он выходил из-за стойки, в зальчике сразу становилось тесно.
Шумов шепнул ему что-то, и грек заклацал языком:
— Это почтенное вино спрашивают только знатоки. Вы оказываете мне уважение и приносите радость. Вам понравится, обязательно понравится.