Омут
Шрифт:
— Нет, поздравлений я пока не принимаю.
— Почему?
— Да ведь средства нужны. Работа.
— Ты ищешь работу?
— Что я умею?.. Была у нас одна идея. Конечно, после наших разговоров звучит смешно…
— Все-таки коммерция?
— Ну, это громко сказано. Тут шла речь о маленькой булочной. Впрочем, я не хочу забивать тебе мозги своими заботами. Спасибо за чудесное вино…
Они допили.
Прежде чем расстаться, Юрий взял Шумова за рукав и попросил, чуть качнувшись;
— Все это, разумеется, антр ну, между нами.
— Да, конечно.
«Кого же он, однако, опасается?»
— Мне показалось, ты осуждаешь меня?
— Помилуй. За что?
— Ты спросил о Тане. Ты считаешь меня непорядочным человеком?
— Юрий! Тебе ударило в голову вино.
— Н-не отрицаю. Но ты должен понять меня. Несчастья не всегда сближают. Они и разъединяют.
— Какое право я имею судить тебя!
— Ага! Все-таки судить. Ты не знаешь Софи. Она выносила из-под огня наших раненых на Кубани. Наших раненых… Когда из ледяного похода вернулось две тысячи раненых, купцы пожертвовали на наше лечение четыреста семьдесят рублей. Раздели это…
Они все еще стояли у входа в подвальчик.
— Не нужно об этом громко. Мы на улице.
— Но ты раздели! По двадцать три копейки на человека. Так они оценили нашу кровь. С тех пор я презираю торговцев.
— Однако булочная…
— Какая булочная? А… Нет, это Софи.
— Откуда у нее деньги? Уж не Слава ли одолжит?
— Слава? Она презирает Славу. А тебя я люблю, хоть ты и торговец. Антр ну. Мы договорились?
— Я ведь сказал. Можешь рассчитывать на меня, если понадобится шафер.
И, глядя вслед Юрию, удалявшемуся подчеркнуто четким шагом, Шумов еще раз подумал:
«Странный брак!..»
Если «странный брак» удивил и почти поставил в тупик Шумова, то в доме Веры Никодимовны о нем просто не подозревали, и, пока Юрий пил вино с Андреем и Софи, на веранде его собственного дома пили чай Вера Никодимовна, Воздвиженский и Таня. Пили по-старинному, из самовара, который любил и умел разжигать Роман Константинович.
— В некотором смысле самовар — это символ того немногого доброго, что еще существует в нашем мире. И дым его — дым отечества, наше, родное, русское, дым семейного очага, он сладок и приятен, как сказал погибший мученической смертью классик, который, как и многие в наши дни, не избежал расправы темной толпы.
Так говорил Воздвиженский.
И Вера Никодимовна его поддерживала.
— Да-да, самовар — прекрасно. Подумать только — чай с примуса! Напиток с промышленно-керосиновым ароматом. Нет, я решительно против такого прогресса. Просто унизительно кипятить чай на примусе.
Таня невольно улыбнулась.
— У вас замечательный чай, Вера Никодимовна.
— Спасибо, милая вы моя. Кладите побольше варенья, прошу вас. Это же свое.
— Благодарю. Я люблю чай с вишневым вареньем.
— А вишневый дымок? — спросил Воздвиженский, который порубил на растопку сухие ветки, срезанные с вишни в саду.
— Чудесно.
— Чудесно, дорогие мои! — продолжала разговорчивая Вера Никодимовна. — Я боюсь сглазить, потому что суеверна. У нас так повелось от мужа, ведь моряки все верят в приметы… Я боюсь сглазить, но сегодня, мне кажется, добро вновь постучалось в наш дом. Я была одна, совсем одна… Я почти смирилась. Но вот господь, бесконечно мудрый даже в испытаниях, что нам ниспослал, вернул Юрия. И Таня, которую я всегда любила, снова с нами. Я виновата перед ней. Но откуда мне было знать, сколько вам пришлось перенести, бедняжка! А у вас еще нашлись силы щадить меня!
Таня наклонила голову к фарфоровому блюдцу, на дне которого галантно раскланивались кавалер и дама в высоких париках, перепачканные вишневым вареньем.
— Простите меня, Танюша, но Роман Константинович подлинный друг. Он столько сделал для меня в трудное время. Он все знает. И о вас… Мы открылись ему. Да и как можно скрывать такое? Зачем ложный стыд? Это же одно из самых горестных испытаний. Но и оно позади. И я прошу вас поскорее оформить, как это теперь говорят, ваши отношения с Юрой и переселиться к нам. Как дочь и жена. Дурной сон кончился. Я верю в хорошее. А вы?.
— Я бы тоже хотела… верить.
— Но разве не так? Жизнь налаживается понемногу. Стало гораздо легче с продовольствием. Бог даст, все постепенно образуется и раны заживут. А власть… Что ж поделаешь, если большевики победили! И разве мы капиталисты, буржуа, помещики? Мы всегда были интеллигентными тружениками, честно служили своему народу. Нам незачем враждовать с властью, которую предпочел — народ. Я правильно говорю, Роман Константинович?
— Целиком разделяю, Вера Никодимовна.
— А вы, Танюша?
— Да. Я тоже.
— Вот видите! Мы все согласны. И мы будем мирно жить. Каждый найдет себе место в новой жизни. Говорят, скоро будет прием в университет?
— Так решено, — подтвердил Воздвиженский.
— Замечательно.
— Набор будет с классовых позиции, я думаю.
— Я понимаю. Конечно, Юру сейчас не примут. Придется поискать другое приличное занятие. Пока. А потом наладится. Он же был совсем мальчик! Ему обязательно дадут возможность получить образование. Я уверена, они поймут, кто был врагом, а кто попал к белым по сложившимся обстоятельствам, случайно. А Танюшу примут. Тут не может быть и речи. Ведь ваш брат, Таня, влиятельный партиец?
Таня покачала головой.
— Не понимаю, душенька.
— Он вышел из партии.
— Как — вышел?
— Сам. Сейчас у них разногласия по поводу экономической политики. Максим не согласен.
— Странно. Неужели он против того, чтобы мы были сыты, одеты?
— Я не дружна с братом. Мы всегда по-разному понимали многие вещи. Он очень упрям.
— Как жаль! Я подозревала, что он максималист.
— Даже по имени.
— Очень жаль… Но не беда. Все равно вы из рабочей семьи. Вас должны принять.