Омут
Шрифт:
— Но раньше пули было слово. Жаль, что я не могу перевести это на латынь. А теперь идите и приведите своего человека, — добавил он безоговорочным тоном.
— Сейчас?
— Сейчас. Он дома, я знаю.
Техник пересек комнату, тесно заставленную всевозможными вещами, и опустился в кресло-качалку.
— Тут мне будет удобнее, — сказал он и потрогал дверцу большой пустой клетки, которая оказалась у него над головой. В этой клетке Самойлович в лучшие времена держал любимого попугая. — Идите же, идите! Но если вы приведете-кого-нибудь другого, будет плохо. Потому
— Вы меня ставите в безвыходное положение.
— Совершенно верно, — охотно согласился Техник и качнулся в кресле.
Жилец Самойловича оказался небольшого роста, но очень аккуратно сложенным человеком с русыми волосами, разделенными на прямой пробор, в серой рубашке навыпуск, подпоясанной узким ремешком, и в узком галстуке.
— С кем имею честь? — спросил он негромко, но спокойно.
Самойлович затруднился с ответом, но Техник выручил его:
— Вы пока свободны. Я сам представлюсь.
— Очень хорошо. Я посижу с женой. Вы же знаете, у меня больная жена.
— Кланяйтесь, — кивнул ему Техник.
Самойлович вышел с облегчением.
— Какой нервный человек, — проговорил Техник вслед. — С его-то комплекцией! Того и гляди удар хватит.
Жилец ничем не откликнулся. Он стоял все в том же невозмутимом ожидании.
— Вы спросили, кто я? Да ведь вам известно. Я — это я. А вы, если не ошибаюсь, Волков Владимир Артемьевич?
Тот чуть наклонил голову:
— Чем могу служить?
— Многим. Меня интересует сплетня о пароходе.
— Сплетни не собираю.
— Тем лучше. Доверьте мне истину.
Владимир Артемьевич с большим усилием сдерживал замешательство. Барановский приказал передать сведения Самойловичу. Появление Техника было для него неожиданностью, он не знал, для кого и зачем передаются сведения, не знал, как поступить.
— Я не уполномочен.
— И не надо. Доверьтесь так, по любви.
— Не имею полномочий, — сказал он все тем же тоном и отвернулся к зашторенному окну.
«Сейчас я узнаю все, — подумал Техник, — хотя это и сопряжено с некоторым риском. Но истина того стоит».
— Вы напрасно упрямитесь. Я мог бы заковать вас и бросить в темницу, пытать огнем и водой, но я благородный человек, я предъявлю вам верительные грамоты.
«Это он. Я играю наверняка».
— Как говорится, лучше один раз увидеть, чем долго слушать. Посмотрите.
Он достал из кармана лист бумаги и развернул его, не выпуская из рук.
Но Владимир Артемьевич и не попытался, подобно тигру, ринуться к этому листу. Он лишь по-прежнему спокойно рассмотрел его в руках Техника.
— Ну и что? — спросил он.
— Склоняюсь перед вашим бесстрастием. Ни Рафаэль, ни Тициан не взирали так равнодушно на собственные творения.
— Что вы хотите сказать?
— Разве это не вы рисовали?
Владимир Артемьевич молчал. Техник и не догадывался, какие чувства крылись за этим молчанием.
— Чего вы ждете от меня?
— Только не последнего слова. Ведь вы понимаете, что я не чекист, не шантажист и тем более не заплечных дел мастер.
— Кто же вы? — спросил Владимир Артемьевич, и по его губам пробежала гримаса.
— Я ваш соратник, — ответил Техник и слегка раскачался в кресле.
— Теперь мне понятно.
Гримаса проплыла в обратную сторону.
— Отлично. И, как говорят французы, — кураж! Что по-нашему значит «смелее».
— Пароход отправляется двадцать седьмого. Если будут изменения, вы узнаете.
— А сумма?
Владимир Артемьевич расстегнул карман на рубашке, достал карандаш и небольшую записную книжку, вырвал оттуда листок и, не сказав ни слова, четко обозначил на нем цифру и показал Технику.
— Это меня устраивает.
Волков неторопливо разорвал бумажку в мелкие клочки.
— Лев Евсеич! — произнес Техник, повысив голос. — Добро пожаловать к нам. Скорее, скорее! И не притворяйтесь, что вы оказываете первую помощь страдающей супруге. Я прекрасно слышал, как вы страстно дышали, Подслушивая за дверью. Скорей, скорей к нам.
Самойлович однако выдержал пару минут, прежде чем появился, явно довольный.
— А вы боялись за ваше зеркало! Позор. Разве можно так плохо думать о своих гостях? Настоящие джентльмены никогда не позволят себе… И по такому случаю достаньте из фамильных подвалов замшелую бутылку. Выпьем за тройственное согласие. Вы готовы, Владимир Артемьевич?
— Благодарю, я нездоров.
Самойлович остановился у шкафчика.
— Сочувствую, — сказал Техник. — А я позволю себе, с вашего разрешения. Что вас смутило, Лев Евсеич?
— Я могу быть свободен? — спросил Владимир Артемьевич.
— Если вы спешите.
— Да, у меня есть неотложное дело.
Волков вышел, хотя по его походке, все тем же сдержанным движениям и нельзя было заключить, что он особенно спешит.
Он прошел в свою комнату, убранную с канцелярской аккуратностью, характерной для самого жильца, и присел к столу. За столом Владимир Артемьевич просидел довольно долго и неподвижно, уставившись в одну точку, потом выдвинул боковой ящик и достал лист бумаги. Некоторое время он рассматривал чистую бумагу, будто хотел прочитать невидимые строки, но не нашел их и снял круглую никелированную крышечку со стеклянной чернильницы кубической формы. Обмакнув в чернила простую ученическую ручку со стальным перышком, Владимир Артемьевич написал мелким, но очень четким почерком, буквами старого правописания:
«Ваше высокоблагородие, господин подполковник!»
Однако это обращение почему-то не удовлетворило его, и он, после некоторого раздумья, зачеркнул слова «ваше высокоблагородие», проведя по ним пером и оставляя по обе стороны от линии крошечные чернильные брызги. Затем он сложил и разорвал лист и положил разорванные клочки в бронзовую пепельницу.
Взяв новый лист, Владимир Артемьевич вывел в обращении только два слова:
«Господин подполковник!»
И снова задумался, откинувшись на спинку стула.