Омут
Шрифт:
Так он и писал. Медленно, обдумывая каждое слово, сразу набело, без помарок — и исправлений. Писал долго. Когда стемнело, включил электрическую лампочку, свисавшую с потолка посреди комнаты, без абажура.
Получилось следующее:
«Сегодня я имел возможность собственными глазами убедиться в том, что дело, которому я поклялся служить, находится в нечистых руках.
С Вашего, несомненно, ведома ко мне явился субъект, в котором я без труда узнал бандита, известного по кличке Техник, и предъявил документ, исполненный моей рукой в единственном
Сопоставив его требования с Вашим указанием предоставить аналогичные сведения другому господину, я вынужден сделать — из вышеизложенного следующие выводы:
1. Вы сотрудничаете с преступниками.
2. Операция, задуманная мной как мера справедливого изъятия похищенных большевиками ценностей с целью использования их в ходе борьбы за освобождение Родины, доверена Вами человеку, который по законодательным нормам как императорского российского правительства, так и любого из белых движений подлежит смертной казни за многочисленные уголовные преступления.
Между тем я глубоко убежден, что все несчастья, происходящие с многострадальной Россией, имеют первопричиной утрату чистоты и принципиальности. Беру смелость утверждать, что даже большевизм в пору зарождения нес идеалистические черты, однако, объединившись для захвата власти с германским генштабом и мировым еврейством, обрушил страну в катастрофу.
Грязь всегда делает свое черное дело. Достаточно вспомнить, как грязь коснулась царской фамилии и к чему это привело. Увы, и поднимающие меч за справедливое дело берут его нечистыми руками! Я же глубоко убежден, что, не очистившись духовно, мы не только не победим, но даже в случае победы принесем зла больше, чем потерпев поражение.
Цель не оправдывает средств. В этом мое кредо, выстраданное годами национальной трагедии. Для меня эта мысль аксиоматична.
К великому сожалению, для Вас, да и для огромного большинства, этот простой постулат все еще требует доказательств. Ждать, пока его осознают как истину даже лучшие, субъективно честные люди, к которым я отношу и Вас, господин подполковник, у меня нет больше сил.
Я ухожу.
Господь нас рассудит.
Прощайте!»
Владимир Артемьевич перечитал написанное и нашел, что выразил свои мысли ясно и достаточно коротко. После этого он твердо и четко поставил подпись и дату.
Оставалось запечатать письмо в конверт и подготовиться к главному.
Конверт был под рукой, в верхнем ящике стола, а наган под подушкой на койке.
Достав револьвер, Владимир Артемьевич снова присел к столу, покрутил барабан и извлек патроны. Каждый он осмотрел, будто проверяя, не подведет ли, и один за другим снова вставил в гнезда. Потом он внимательно осмотрел свои руки, уловил запах ружейного масла и заметил на указательном пальце следы чернил. Это ему не понравилось. Он подошел к комнатному умывальнику и долго тер намыленные пальцы, а затем так же долго и тщательно вытирал их вафельным полотенцем.
Подумалось, а не дописать ли «я умываю руки», но показалось высокопарным, и мысль эту он оставил.
Владимир Артемьевич успел еще уложить лист в конверт, но подписать конверт не успел. Возникла боль, невыносимая и одновременно такая, что ни крикнуть, ни пошевелиться не было сил. Он лишь прижал левую руку к груди, стремясь пальцами к сердцу, но смерть дотянулась раньше, и все позабылось…
А Самойлович тем временем нервно передвигался по тесному кабинету, переживая недавнюю передрягу.
«Чем же это кончится?» — ломал он голову и ничего особенно утешительного впереди не видел. Но прежде всего следовало объясниться с жильцом, и Самойлович, проклиная сумасшедшую жизнь, подошел к комнате Владимира Артемьевича и постучал в дверь.
Никто не откликнулся.
Он постучал громче.
Жилец безмолвствовал.
«Неужели ушел? Как я мог не заметить? Я бы услышал… Заснул? Еще не так поздно…»
Он с трудом согнул свое рыхлое тело, присел на корточки, так что живот почти коснулся колен, и приподнял заслоночку, прикрывавшую замочную скважину. Ключ находился в дверях со стороны комнаты, и был заметен свет.
«Нарочно не открывает, — разозлился Самойлович. — Скажите пожалуйста! Корчит идейного. А сам за пять минут договорился с бандитом! Я ему сейчас скажу. Оба одного поля ягода. И за что мне эти напасти!..»
И он постучал громко, требовательно.
Но ответа по-прежнему не было.
«Ну, это просто я не знаю что…»
— Владимир Артемьевич! Что вы прячетесь?
Ни звука.
— Я и сам войду. Я тут хозяин.
Самойлович взял свой ключ и потолкал ключ в двери. Тот почти без усилий вывалился внутрь.
— Я открываю, Владимир Артемьевич.
Страх уже овладевал им, но, приоткрыв дверь, он на мгновение успокоился — квартирант сидел за столом.
— Что ж это вы? Я же стучу.
И тут он увидел, что голова жильца лежит на столе, а руки неподвижно свисают вдоль спинки и ножек стула.
Частью от страха, а больше из осторожности Самойлович подошел к столу на цыпочках.
Голова Владимира Артемьевича, как пресс-папье, придавливала незапечатанный конверт, рядом лежал револьвер. В состоянии его сомневаться не приходилось.
«Как же я мог не услышать выстрел?» — подумал Самойлович в недоумении, рассматривая все еще с цыпочек мертвого квартиранта.
«А где же кровь? И крови не видно».
Он наконец опустился на ступни и отдышался, обдумывая происшедшее. Крови положительно не было, ни на полу, ни на одежде. Самойлович приблизил нос к стволу нагана и понюхал. Порохом тоже не пахло.
«Что такое? А не в обмороке ли он?»
— Владимир Артемьевич! — сказал громко Самойлович в самое ухо жильца и, подождав немного, толкнул голову толстым пальцем. Голова чуть сдвинулась по столу, освобождая конверт.