Он увидел
Шрифт:
Но не находя себе места и мучаясь, Санька все же знала, что Григорьев вернется. Но знала она также и то, что теперь все будет по-другому, и это другое беспокоило ее не меньше, чем самые худшие предположения.
Прошло около месяца.
Санька, как обычно, проделала свой бесполезный дневной путь до григорьевской двери и вернулась в свою клетушку, чтобы терпеливо дождаться сумерек и тем же каторжным путем пройти снова.
Она увидела два ярких окна и не поняла их, стала искать на их месте темноту, но не защищенные абажуром лампочки резали глаза,
Санька стояла и, не отрываясь от двух ярких окон, плакала, радуясь тому, что Григорьев жив и вернулся, и страшась вплотную приблизиться к своему будущему.
Потом она сорвалась с места, перебежала улицу, а когда окна скрылись из-за близости, понеслась, расталкивая гуляющих. Но у самого подъезда остановилась: что она скажет Григорьеву? Вот войдет и что скажет? Зачем она, если из-за нее-то Григорьев и сбежал? Она пойдет, она, конечно, все равно пойдет, но хоть какой-то повод, хоть какое-то прикрытие пусть заслонит ее от его первого беспощадного взгляда.
Санька повернулась и побежала к себе, в свое подвальное жилье, где стоял под раскладушкой прикрытый газетой портфель, покинутый Григорьевым в поезде — с полотенцем, зубной щеткой, документами и пачкой денег. Она и в самом деле должна вернуть все это, и это будет вовсе не повод, а вполне основательная причина, по которой она может спокойно подойти к григорьевской двери и спокойно позвонить. Только бы он, пока она теряет время на дорогу, никуда не ушел, только бы никуда не ушел… И она бежала, бежала, забыв, что есть транспорт, что можно взять такси, она задыхалась и бежала.
…Санька коротко позвонила и, держа у груди портфель, чтобы его сразу было видно, ждала, вслушиваясь в тишину, в возникшее движение, в приближающиеся шаги, в громкий, как взрыв, щелчок замка.
Григорьев открыл дверь, нисколько не удивился ей, не обратил внимания на портфель, кивнул и пошел в комнату, будто Санька только что была здесь, и совершенно естественно, что она вернулась, и это не требует особого внимания и особых слов.
Санька оглушенно переступила низкий порог.
Когда она, скинув босоножки и еще чуть помедлив для успокоения сердца, вошла в комнату, Григорьев лежал на диване, отвернувшись к стене.
Санька обвела взглядом неприбранную комнату и увидела в углу одинокий сосуд, чем-то напоминающий приз за не слишком большое спортивное достижение. Вещи от него были отодвинуты, и вокруг разместилась подчеркнутая пустота. Санька посмотрела на отрешенного Григорьева и догадалась, что это за «приз», и старалась в дальнейшем не прикасаться к порожнему углу взглядом.
Тихо поставив на стул портфель и осторожно ступая, чтобы как можно меньше тревожить Григорьева, она прошла на кухню и, прикрыв дверь, занялась почти бесшумной уборкой. Порывшись в скудных запасах кухонного шкафа и в холодильнике, она приготовила что-то не имеющее названия из пшена, банки рыбных консервов и маргарина, а пока новоизобретенное блюдо допревало, быстро и тоже почти бесшумно навела
К концу она почти успокоилась, ощутила, что так и должно быть, потому что она, Санька, здесь не только давно, но и всегда здесь была, а если отлучалась, так по какому-то пустячному делу.
Она сложила настиранное в таз и прошла через комнату, чтобы развесить на балконе. Потом вернулась на кухню и, поколебавшись, потому что было уже к ночи, сварила кофе и понесла еду в комнату. Запахи разбудили Григорьева, он встал, умылся и сел за стол.
Они молча поели и выпили кофе. Санька унесла посуду на кухню, перемыла и, не заходя больше к Григорьеву, осторожно ушла, придержав дверь, но замок все равно сорвался оглушающе.
В эту ночь она впервые за весь месяц заснула в своей клетушке спокойно и устало.
Наутро, добросовестно выполнив обязанности дворника, Санька накупила продуктов и снова коротко позвонила в григорьевскую дверь.
Он открыл, и она успела застать уходящее беспокойство в его глазах, явное облегчение оттого, что она не ушла совсем. И она догадалась, что вчерашний оглушающий хлопок замка его испугал и что вряд ли ему в эту ночь совсем ни о чем не думалось.
— Вот я купила тут, — сказала Санька, — а то совсем ничего нет.
— Сашенька, вы берите деньги оттуда, — как-то спотыкаясь, проговорил Григорьев, и Саньке показалось, что он давно ни с кем не разговаривал и немного разучился.
Она кивнула и прошла на кухню и, пока Григорьева не было, немного поплакала там от счастья.
На этот раз она приготовила пахучий борщ, молодую картошку в сметане и компот. Отчуждение за столом уменьшилось, и Григорьев без видимого усилия сказал:
— Спасибо, Сашенька.
На что Санька тихо отозвалась:
— На здоровье, Николай Иванович.
После обеда Григорьев остался за столом, и Санька тоже. Каждый ушел в себя, но не тяготился присутствием другого. И не пытаясь разрушить разделявшую их почти осязаемую преграду, они все же сделали усилие и перебросили через нее едва заметные, прерывающиеся нити начального общения: каждый подумал о другом и осудил себя.
«Так было нельзя», — подумал Григорьев.
«Ему и так было тяжело», — подумала Санька.
«Я эгоист, я ужасный эгоист — как я выгляжу перед ней?»
«Ему и теперь тяжело, и эта урна, и все это, и это еще не кончилось, а меня хватило едва на месяц…»
— Понимаешь, я не мог! Я и сейчас не могу, это ужасно, я ничего не могу, я должен заботиться о тебе, но я не могу, мне надо выполнить другое, я не могу…
— Ты ничего для меня не должен, совсем ничего, мне только быть около тебя — если бы ты это понял!
— Я хочу, чтобы ты не уходила, и это ужасно, это безнравственно, потому что я только беру, но ничего не даю взамен.
— Это не так, это не так!
— И, может быть, я буду гнать тебя, и ты обидишься и уйдешь, и я буду виноват, ну, конечно, я виноват…