Они были не одни
Шрифт:
Первая жена бея умерла несколько лет назад. Вторая жена, госпожа Тидже, хотя ей уже было за сорок, превосходно сохранилась: полная, краснощекая, с большими черными глазами, окаймленными густыми бровями, с пышными волосами, иногда завитыми по последней моде, иногда скромно зачесанными назад. Как ни старался новый кьяхи, но ему никак не удавалось ни хорошенько рассмотреть, ни поговорить со своей госпожой. У нее была своя служанка Мереме, красивая девушка лет четырнадцати, сирота. Она поступила в услужение, чтобы прокормить своих двух маленьких братьев. В доме бея, кроме нее, было немало женской прислуги: повариха, судомойка,
Бывали дни, когда и госпожа Тидже исчезала из дворца. Куда она отправлялась, одному аллаху известно. Бей и его супруга не отдавали друг другу отчета в своих действиях, и каждый жил в свое удовольствие. Тем не менее иногда между ними вспыхивали ссоры, и шум поднимался такой, что становилось страшно: можно было подумать, что там, в верхних комнатах, грызутся собаки. И всякий раз в этих распрях первым складывал оружие Каплан-бей.
От первой жены у бея осталось двое детей: сын и дочь. Сын, Сефедин-бей, прославился на всю Корчу и ее округу своими дикими выходками. Ни за что ни про что он мог хватить кулаком первого встречного, войти в чужой дом и перевернуть там все вверх дном. Его боялись, как говорится, даже младенцы во чреве матери. Но все его проделки оставались безнаказанными. В описываемое нами время он отправился со своим сейменом в отцовское поместье в Малике, чтобы посмотреть, как там идет работа, а главное — поиздеваться над крестьянами.
Дочка бея, Сания, целые дни проводила в обществе своих подруг и светских молодых людей; любила наряжаться, постоянно меняла туалеты, завивалась у модного парикмахера. Все эти подробности о семействе бея Кара Мустафа узнал от Зельки — поварихи, с которой сразу же установил самые тесные дружеские отношения, главным образом ради того, чтобы получать куски пожирнее да повкуснее.
Наслышавшись от Зельки о красоте и распутстве госпожи, Кара Мустафа возымел дерзкое желание — хотя бы раз обнять свою хозяйку, коснуться этого прекрасного белого тела… То, что она была женой хозяина, только распаляло его страсть. Он мечтал об этом всю неделю перед отъездом в Дритас. Ходил чисто вымытый, тщательно причесанный, с закрученными усами.
Дня за два до отъезда как-то случилось, что бей, собираясь выйти из дому и уже дойдя до двери, вспомнил, что позабыл табакерку, и послал за ней Кара Мустафу. Кьяхи поспешно взбежал по лестнице на второй этаж и распахнул дверь кабинета бея. И тут он оказался лицом к лицу с госпожой. Белоснежная грудь ее была открыта, и тело, гибкое, как угорь, проступало сквозь тонкое, прозрачное платье. Женщина взглянула на него глазами, похожими на две крупные темные оливы.
У Кара Мустафы захватило дыхание. Он застыл на месте, глаза его расширились, вожделение овладело всем его существом. А она, не произнеся ни слова, скользнула, точь-в-точь как проворный угорь в воде, и скрылась за дверью.
Кара Мустафа тяжело вздохнул и, по своему обыкновению, принялся нервно покусывать кончики своих длинных усов. Но тут же вспомнил о поручении хозяина, взял табакерку, смущенный, спустился вниз и отдал ее бею.
— Да! Вот это женщина! Ее надо пить из чаши, как лучшее вино! — жадно облизывая губы, говорил Кара Мустафа своей приятельнице Зельке.
С той поры сумасшедшее желание заключить в свои объятия прекрасную госпожу преследовало его неотступно. Но через два дня ему пришлось выехать в Дритас, в поместье бея.
* * *
Июль на исходе, а серп жнеца еще не касался колосьев на полях Дритаса. От засухи они пожелтели, но не золотистой желтизной спелого плода, а тусклой, как лицо больного. От малейшего дуновения ветра, при взмахе крыльев пролетающей над полями птицы осыпались зерна.
Каждый вечер крестьяне готовили серпы и веревки для вязания снопов, надеясь, что с завтрашнего дня они смогут приступить к уборке, но каждое утро у околицы они видели сидящего на камне с ружьем в руке неусыпного стража Яшара — кьяхи бея.
Каплан-бей еще не дал распоряжения начинать уборку, и к тому же он еще не запродал в Корче и десятой доли нового урожая. Поэтому Яшар пригрозил, что свернет голову всякому, кто без разрешения бея приступит к жатве. Тщетно умоляли его крестьяне, старались разжалобить, даже предлагали взятку. Яшар от угощения не отказывался, но нарушить волю бея не мог.
— Если — и погибнет, так погибнет хлеб бея. Он сам и потерпит на этом убыток. А вы чего суете нос не в свое дело? Пришлет бей распоряжение начинать жатву — будем жать; не пришлет — не будем. А вы всего-навсего его батраки! — так отвечал Яшар на все просьбы и посулы.
И крестьяне отходили от него с поникшими головами, близкие к отчаянию.
— Прогневался на нас бог! Смотреть, как гибнет урожай!.. Не то что на семена — горстки муки и той не достанется!..
— Видеть, что давно пора начинать жатву, — и не сметь к ней приступить! Это ли не проклятие?
— Работать вместе с женами и детьми дни и ночи, с нетерпением ждать срока жатвы, возлагать на нее столько надежд, а теперь, когда наступило время, является бей и отсекает нам руки! — вздыхали и сетовали крестьяне, бросая на Яшара взгляды, полные ненависти.
— Хорошо бы взять его за горло и задушить тут же, на месте! Душу он из нас вымотал! Что за проклятая жизнь!.. — возмущались крестьяне.
А некоторые смотрели в землю с такой печалью, словно уже видели будущие могилы своих детей, которым угрожала голодная смерть.
— Придется нам без корки хлеба помирать. Зерна не хватит и на месяц!.. — говорили они.
Как неприкаянные, бродили крестьяне, подходили к обработанным участкам и с тоской смотрели на колосья, будто хотели их съесть глазами. Каждый колос — что родной ребенок… и, боже милостивый, он увядает!.. Птицы выклевывают из колосьев зерна, а крестьянам кажется, что это выклевывают им глаза! И ничего не поделаешь! Руки у них связаны, они не смеют спасать свой хлеб!
— Ой-ой!.. Гибнет пшеница, и поле, словно открытая могила… — вздыхал один.
— Что может быть страшнее, если хлеб пропадает на корню, разлагается, как труп? — добавлял другой.
И так каждое утро крестьяне с серпами в руках проходили вдоль участков, со слезами смотрели на них и потом, ожесточенные, отчаявшиеся, расходились по домам.
— Это проклятый Гьика нас погубил! А мы еще его слушали!.. Мы в руках бея — что он захочет, то с нами и сделает. Разве ему жалко, что погибает урожай? — говорил один из стариков.