Оно
Шрифт:
Все смотрели на них. Он помнил это. Он помнил, как мистер Гарднер взял инструмент для мерки обуви и поставил какую-то маленькую скользящую штучку, чтобы убедиться, что у них все в порядке, а другой клерк поставил на место упавший стул, отряхивая руки с забавным отвращением, прежде чем надеть на себя снова любезно нейтральную маску. Больше всего он запомнил мокрые щеки матери и ее жаркое, кислое дыхание. Он помнил, как она снова и снова шептала ему на ухо: «Никогда этого не делай, никогда этого не делай, никогда». Вот что она бубнила, чтобы отвести от него беду. То же самое она пела годом раньше, обнаружив, что нянька в жаркий душный летний день повела его в общественный бассейн в Дерри-парк – это было
Она вытащила его из «магазина», крича на служащих, что они предстанут перед судом, если что-то случится с ее мальчиком. Слезы текли у него все утро, и особенно давала себя знать астма. В ту ночь он долго лежал без сна, размышляя, что такое рак, хуже ли он полиомиелита, сколько времени он убивает человека, насколько больно перед смертью. Еще он размышлял, не в ад ли он потом попадет.
Угроза была серьезной, он это знал.
Она была так испугана.
Она была в ужасе.
– Марта, – сказал он через пропасть лет, – ты меня поцелуешь?
Она расцеловала его и прижала к себе так крепко, что у него затрещали кости. Если бы мы были в воде, подумал он, она бы утопила нас обоих.
– Не бойся, – прошептал он ей в ухо.
– Я ничего не могу поделать, – всхлипнула она.
– Я знаю, – сказал он и осознал, что хотя она так крепко прижала его к груди, что трещали кости, астма его успокоилась. Свист прекратился. – Я знаю, Марта.
Таксист снова дал гудок.
– Ты позвонишь? – спросила она его, дрожа.
– Если смогу.
– Эдди, скажи, пожалуйста, что это?
А что, если рассказать? Насколько бы это ее успокоило?
«Марти, сегодня вечером мне позвонил Майкл Хэнлон, и мы немного поговорили, но все, что мы сказали, сводилось к двум вещам. „Это началось снова, – сказал Майкл. – Ты приедешь?“ И сейчас у меня озноб, только этот озноб, Марти, нельзя приглушить аспирином, у меня нехватка дыхания, поэтому не помогает проклятый аспиратор, потому что нехватка дыхания не в горле и не в легких, а вокруг сердца. Я вернусь к тебе, если смогу, Марти, но я чувствую себя как человек, стоящий у края старой осыпающейся шахты, он стоит там и прощается с дневным светом».
Да уж, конечно! Это наверняка бы ее успокоило!
– Нет, – сказал он, – пожалуй я не могу рассказать тебе, что это.
И прежде чем она могла еще что-то произнести, прежде чем она могла начать снова: («Эдди, выйди из такси! У тебя будет рак!»),он зашагал от нее, все прибавляя шаг. У такси он уже бежал.
Она все еще стояла в дверях, когда такси выехало на улицу, все еще стояла там, когда такси поехало по городу – большая черная тень – женщина, вырезанная из света, льющегося из дома. Он махал рукой и думал, что она машет ему в ответ.
– Куда мы направляемся, мой друг? – спросил таксист.
– "Пени Стейшн", – сказал Эдди, его рука покоилась на аспираторе. Астма ушла куда-то вглубь бронхиальных трубок. Он чувствовал себя.., почти хорошо.
Но аспиратор понадобился ему больше, чем когда-либо, четыре часа спустя, когда он вышел из легкого забытья в спазматическом подергивании – так что парень в костюме бизнесмена опустил газету, посмотрел на него с некоторым любопытством.
"Я вернусь, Эдди!
– кричала победно астма. – Я вернусь ох, вернусь, и на этот раз я, может быть, убью тебя! Почему бы и нет? Когда-нибудь это должно произойти, ты ведь знаешь!
Грудь Эдди подымалась и опускалась. Он потянулся за аспиратором, нашел его, направил в горло и нажал защелку. Затем он снова сел на высокое сидение, дрожа, ожидая облегчения, вспоминая сон, от которого он пробудился. Сон? Господи, если бы этим ограничилось. Он боялся, что то было скорее воспоминание, чем сон. Там был зеленый свет, как свет внутри рентгеновского аппарата в обувном магазине, и гниющий прокаженный тащил кричащего мальчика по имени Эдди Каспбрак сквозь туннели под землей. Он бежал и бежал (он бежал достаточно быстро, как учитель Блэк сказал его матери, и он бежал очень быстро от того гниющего прокаженного, который гнался за ним, о да, поверьте, даю голову на отсечение) в своем сне, – где ему было одиннадцать лет, а затем почувствовал запах чего-то наподобие смерти времени, и кто-то зажег спичку, и он посмотрел вниз и увидел разложившееся лицо мальчика по имени Патрик Хокстеллер, мальчика, который исчез в июле 1958 года, и черви вползали и выползали из щек Патрика Хокстеллера, и тот жуткий запах исходил изнутри Патрика Хокстеллера, и в этом сне было больше воспоминания, чем сна, в котором он увидел два школьных учебника, которые разбухли от влаги и покрылись зеленой плесенью – «Дороги везде» и «Познание нашей Америки». Они были в таком состоянии, потому что там была отвратительная влага («Как я провел свои летние каникулы», тема Патрика Хокстеллера – «Я провел их мертвым в туннеле! На моих книгах вырос мох, и они распухли до размеров огромных каталогов!») Эдди открыл рот, чтобы закричать, и вот тогда скользкие пальцы прокаженного провели по его щекам и полезли в рот и вот тут он проснулся, содрогаясь, будто ток прошел по его спине, и оказался не в сточных трубах под Дерри, штат Мэн, а в вагоне Американской транспортной компании в голове поезда, пересекающего Род-Айленд под большой белой луной.
Человек, сидевший через проход, поколебавшись, все же заговорил с ним:
– У вас все в порядке, сэр?
– О, да, – сказал Эдди. – Я уснул и видел плохой сон. Он вызвал астму.
– Понимаю.
– Газета опять поднялась. Эдди увидел, что это была газета, которую его мать иногда называла «Еврей-Йорк-таймс».
Эдди посмотрел из окна на спящий ландшафт, освещаемый только сказочной луной. Здесь и там были дома, иногда скопления их, в большинстве темные, лишь в некоторых горел свет. Но свет был едва заметным, фальшиво дразнящим, по сравнению с призрачным мерцанием луны.
Он думал, что луна разговаривает с ним -вдруг пришло ему в голову. Генри Бауэре. Боже, он был такой сумасшедший. Интересно, где сейчас Генри Бауэре? Умер? В тюрьме? Ездит по пустынным равнинам где-нибудь в центре страны, шныряя, как неизлечимый вирус, между часом и четырьмя – в часы, когда люди спят особенно крепко – или, может быть, убивая людей, настолько глупых, что они замедляли шаг на его поднятый палец, а он перекладывал доллары из их бумажника в свой собственный?
Возможно, возможно.
А может, он где-нибудь в психолечебнице? Глядит на луну, которая входит в полную фазу? Разговаривает с ней, слушает ответы, которые только он может слышать?
Эдди считал такое вполне вероятным. Он дрожал. Мне вспомнилось наконец мое отрочество, думал он. Вспомнилось, как провел свои собственные летние каникулы в тот тусклый мертвый год 1958. Он чувствовал, что теперь может припомнить почти любой фрагмент того лета, но ему не хотелось. О, Боже, если бы только можно было снова забыть все это.