Опасное задание. Конец атамана(Повести)
Шрифт:
Байкуат умолк.
— А что же, так и не возьмут Кремил враги? — поддавшись очарованию услышанного, спросил уже знавший наизусть эту легенду Акылбек.
Байкуат как бы очнулся.
— Нет, враги, конечно, лезут и лезут. Когда им совсем мало останется лезть, тогда к Ленину подходят его большевики и говорят про врагов. Он послушает, опять улыбнется. Ты же знаешь, Бейсеке, — повернул голову к другу Байкуат, — как Ленин улыбается?
— Знаю. Вот так, — и Акылбек, прикрыв пустую глазницу, попытался собрать веко у здорового глаза в морщинки. Только этой его попытки улыбнуться, как улыбается Ленин, никто не увидел. Было темно.
А Байкуат, прервав рассказ продолжительным вздохом, заговорил снова:
— Ну, улыбнется он, значит, взмахнет рукой и сразу над Кремилом тучи, огонь и гром сильный. А по горам, степям кзыл-аскеры скачут. Пыль от аскерских коней до неба, земля от их копыт трясется. Вот сколько много аскеров. И начинают они врагов рубить. Только головы летят. Порубят, Ленину скажут. Он поднимается на стену, поглядит вот так кругом, — приложил Байкуат к глазам ладонь, — и вся земля перед ним. Все ему видно, где еще баи зверствуют, остались, не успели прогнать, где бедняки плачут. Посмотрит он, даже глаза закроет. Тяжело ему сделается, потом выпрямится да как крикнет: «Эй, аскеры мои верные, не бросайте тулпары, здесь врагов побили, теперь по всем степям скачите, где Кзыл-Орда, где Каспий, Кок-Су, где Сыр-Дарья. Быстрее скачите на помощь беднякам, на погибель всем баям». И голос Владимира, сына Ильи, Ленина, у него еще другая фамилия есть, забыл я ее, — вздохнул сожалеюще Байкуат, — как гром над землей. И скачут аскеры бедноту счастьем наделять. А Ленин опять беседует с народом, советы слушает, сам дает. Власть-то, которая за Ленина, поэтому и зовется советской властью. Вот как акын рассказывает, — закончил Байкуат. — Не знаю, может, прибавляет чего? — И, помолчав немного, добавил: — Нет, ничего не прибавляет. Аскеры красные скоро к нам доскачут.
Наступило молчание. Подбросив под голову ладони, смотрел на звезды Акылбек. Тихо, голова к голове, лежали Избасар и Кожгали.
Легкий ветерок сдувал сероватый пепел с углей в остывающем костре, и они слабо мерцали.
Текла ночь. К ее шорохам и всплескам прислушивался лежавший на корме рыбницы Ян Мазо.
В который уже раз вспоминал он почему-то сегодня свой разговор в астраханском кремле с Брагинским, и на его тонких губах закипала торжествующая усмешка.
Ловко удалось тогда ему обвести вокруг пальца одержимого красного. И тот сочувственно смотрел на его забинтованные руки да еще советовал не запускать, лечить. Если бы хоть на миг пришла ему мысль, что руки специально ошпарены слегка кипятком. Они ведь могли вызвать подозрение. Матрос с Балтики, в прошлом рыбак — и вдруг такие руки. А под марлей попробуй разгляди, какие они.
Покачивается на легкой волне лодка, трется днищем о гальку. «Хр, храпп, хр», — слышится через равные промежутки. Глядит в темный провал неба штабс-капитан Петр Спаре — опытный разведчик из ставки генерала Деникина. «Ишь, чего большевички захотели. Нефть им понадобилась! Десант решили послать. Ну, ну!».
Течет ночь. Спаре думает, что скоро в его руках окажутся все нити от большевистского подполья в Гурьеве, Ракуши, Доссоре и тогда можно будет захлопнуть мышеловку.
«Нефть! Утопить бы их в ней, всех до одного, как утопил того раненого матроса и документы которого взял себе. Всех. — Капитан сжимает кулаки. — И своих дорогих соплеменников, латышей, продавшихся Ленину, тоже раздавить бы, как блох, отплатить им за унижение, за страхи, которые пришлось испытать, за то, что из одного казана приходится есть с этой грязной Киргизией, за отобранные отцовские рыбокоптильни, магазины, за самого отца, погибшего в чека».
Покачивается еле заметно лодка, поскрипывает чуть слышно.
Человек пришел
Человек пришел, когда лодка, ткнувшись в прибрежный песок на косе, еще покачивалась и гнала от себя волну.
Небольшого роста, медлительный, с рябым добродушным лицом, на котором заметнее всего детской чистоты глаза, он держал в руках обструганную доску и улыбался.
— Это кто же грамотей такой у вас? Всю лодку испакостил. Я природный маляр, Шаповалов Леонтий Тихонович. Меня тут каждый знает. Может, подправить цифирину? Сделаю разлюли-малина.
— Если разлюли-малина, тогда переделывай, подправляй, — вглядываясь в обветренное лицо человека, сказал Избасар.
— И банку кормовую заодно сменю вам, подгнила она у вас, — хитро подмигнул Шаповалов, примерил принесенную доску, обрезал ее с одного края вынутой из-за голенища пилкой, вложил в гнезда вместо вынутой доски, провел по банке рукой и сказал, перейдя почти на шепот:
— Ну, ребятушки, берегите досточку, как глаз, к примеру. Много, в случае чего, она жизней сохранит. Ох, много. Вот тут, — притянул к себе за рукав Избасара, — по табачному крайнему сучку, скажешь Миронычу, чтобы ее надвое развалили. Все у ней там внутри. Понял?
— Понял, Шапал. Не бойся.
— Все будет, как надо, — приподнялся на локтях Мазо и поманил пальцем Шаповалова. — Табачок какой куришь, братишка?
— Некурящий, — подошел к Яну Шаповалов.
— A-а, бывает, которые не курят.
Шагнул ближе и Избасар.
— Про нефть просили тебя узнать, — тихо сказал он и, отыскав в куче сетей берестяной поплавок, вынул из него сперва затычку, затем бумажку. — Тебе Киров велел показать.
Шаповалов стал читать, а когда прочел, с его лица долго не могло исчезнуть радостное волнение, и лицо как бы светилось каждой рябинкой.
— Что надо, согласно этой депеше узнать?
— Сколько добывают и сколько в запасе нефти в Доссоре, Макате, Гурьеве, как ее караулят.
— Ясно. А насчет Ракуши как?
Избасар на мгновение замялся.
— Про Ракуши не надо совсем, — пересилив себя, сказал он твердо.
— Сделаем. Через три дня об эту пору будьте здесь, — Шаповалов улыбнулся все той же преображающей лицо улыбкой. — Приду носовую банку сменять.
Он четвертями измерил длину скамьи на носу лодки, подал всем поочередно твердую большую руку и, не торопясь, пошел по косе.
Избасар смотрел ему вслед, повторяя мысленно: «Разлюли, разлюли-малина». От этих неожиданных своим непривычным сочетанием, очень сочных на слух слов и от тона, каким произнес их спокойный с виду, рябой коренастый человек, на сердце вдруг сделалось очень легко, будто прибавилось сил одолеть все самое страшное, что может встретиться впереди. А рябой человек, принесший с собой эту уверенность, уже шагал размашистой походкой по косе, слегка раскачивая плечи.
«Разлюли-малина!» — Избасар перевел взгляд на полоску воды чем дальше, тем шире растекавшуюся за береговым мысом, и увидел, как бегут в ее голубизне, опрокинувшись навзничь, светлые облачка. Полоска ширилась и переходила в море. В его голубизне тоже плыли облака. И море меняло цвет. Оно уже зеленое, очень похожее на безбрежную степь. Избасар родился в такой вот мягкой своей бархатистой зеленью степи. И стоило ему только подумать о ней, как сердце властно сжималось от воспоминаний. И уже некуда было уйти — и от сладких ввинчивающихся в синеву вечера затейливых дымков над юртами, и от запахов парного молока, от зовущей в неизведанные дали звонкой домбры. Уже щекотал горло освежающий кумыс.
А дали, куда настойчиво звала домбра, казались заполнены только степью, ржанием стригунков да побрехиванием псов, охранявших отары. Это уже после узнал, что не всюду одна только степь, что есть на земле и огромные города, в шуме которых смогут, как в глубоком колодце, потонуть и степное ржание табунов, и вой тысячи волков. И очень много людей живет в таких городах. В той же Астрахани… А среди них Киров. Сергей Миронович Киров, посланный охранять калмыцкие и казахские степи от атамана Деники самим Лениным. И мысли уже перекинулись на невысокого, коренастого человека с открытой шеей, прихваченной накрепко загаром. Вот он поднимается из-за стола и идет навстречу.