Опасность
Шрифт:
– Чего я терпеть не могу, Горшенин, – произнес техник-лейтенант, – так это куража в боевых условиях. Еще раз будешь так выделываться, изображать из себя героя, – пойдешь под трибунал. Несмотря на все твои боевые заслуги. Понял?
– Никак нет! – нахально проговорил Горшенин. – Плох тот солдат, который кланяется каждой пуле. Это генералиссимус Суворов сказал.
Снова тряхнуло, хотя и гораздо слабее. Видимо, сегодняшний артобстрел шел на убыль. У немцев все строго по графику: раз подоспело время ужина, значит, артиллерии надлежит сделать передышку. Морген-морген, нур нихт хойте.
– Ни за что не поверю, – сердито сказал техник-лейтенант, – что Суворов учил лоб подставлять под пули. Или даже спину под осколки снарядов. Форс твой глупый на передовой не нужен. Трудно было хоть пригнуться, да?
– Никак нет! – упрямо повторил Горшенин. – Нам товарищ политрук позавчера про Испанию рассказывал, про товарища Долорес Ибаррури. Она, между прочим, тоже говорила: лучше, мол, умереть стоя, чем жить на коленях.
Гоша с досадой сплюнул. Ему, человеку с высшим техническим образованием, никогда не удавалось переспорить самоуверенного Горшенина. Можно было бы, конечно, просто приказать ему держать рот на замке, но этого-то делать технику-лейтенанту не хотелось. Уставная его власть над нижними чинами никогда не казалась ему сладкой. Он и трибуналом-то пугал Горшенина исключительно ради красного словца. Для поддержания офицерского авторитета.
Сам гвардии рядовой, одержав победу в словесном поединке, между тем, уже вертел своей круглой стриженой головой, обозревая небогатое внутреннее убранство землянки техперсонала. Взгляд его задержался на двух портретах, аккуратно пришпиленных к стене – как раз над грубо сколоченным деревянным столом.
– Разрешите обратиться! – произнес он.
– Разрешаю, – вздохнул Гоша. Горшенин деликатно кивнул на портреты:
– Давно хотел спросить, товарищ техник-лейтенант. Это – ваши родители висят на стенке? Техник-лейтенант невольно улыбнулся.
– Да нет, – ответил он. – Разве что в переносном смысле…
– Это как? – бдительно поинтересовался Горшенин. – Так родители они или, допустим, не родители? Я не улавливаю что-то, товарищ техник-лейтенант…
– Понимаешь, Алексей, настоящих-то своих родителей я не помню, – признался Гоша гвардии рядовому. – Детдомовский я.
– Ага, – кивнул Горшенин. – А это, значит, ваши приемные папа с мамой, верно?
– Не угадал, – покачал головой техник-лейтенант. – Это… ну, скажем, мои учителя. Женщина – знаменитый физик Мария Склодовская-Кюри. Вот этот седой мужчина – великий Альберт Эйнштейн, создатель теории относительности…
Горшенин подозрительно прищурился:
– Эйнштейн… – протянул он. – Я извиняюсь, конечно, товарищ техник-лейтенант. Но он, ваш учитель, не из немцев, к примеру, будет?
Гоша замялся. Рассказывать биографию Эйнштейна ему не хотелось, но и отмалчиваться было нельзя. Рядовой Горшенин, конечно, уважает товарища техника-лейтенанта, однако это может не помешать ему при случае доложить майору-особисту, что, дескать, в землянке техперсонала висит портрет непонятного фрица, под видом папы гражданина техника-лейтенанта.
– Это немец-антифашист, – популярно объяснил, наконец, Гоша. – Наподобие Тельмана, понимаешь? Только еще и физик. Спасаясь от гитлеровцев, уехал в Америку.
– А почему же не к нам? – искренне удивился Горшенин. – Что же вы его не уговорили, товарищ техник-лейтенант?
Гоша трижды проклял свою болтливость. Слова о том что он, техник-лейтенант, лично не встречался ни со Склодовской-Кюри, ни с Эйнштейном, неизбежно бы вызвали новые вопросы не в меру любознательного молодого бойца. И, самое главное, – не уменьшили бы его подозрительности. Скорее, увеличили бы.
– Так вот вышло, не уговорил, – кратко сообщил техник-лейтенант. – Не смог… Ладно, Горшенин, мне некогда. Выкладывай то, что для меня передали разведчики. И кру-гом, марш!
Уловив знакомую команду, гвардии рядовой Горшенин дисциплинированно вытянулся перед старшим по званию и никаких посторонних вопросов больше не задавал. Он просто вытащил из кармана гимнастерки немецкое офицерское удостоверение и несколько листков вощеной бумаги, исписанной старательным немецким почерком.
– Вот все, товарищ техник-лейтенант, – объявил он. – Там, правда, были еще чистые листы, но ребята их… того… Сами знаете, что в полку с махоркой хорошо, а вот с бумагой… А товарищ политрук нам запретил свежие газеты использовать… Разрешите идти?
– Свободен, – отмахнулся техник-лейтенант, сразу погружаясь в принесенные бумажки. – Можешь идти.
Горшенин браво козырнул и, печатая шаг, словно на параде, вышел. Артобстрел, как и ожидалось, прекратился в назначенный срок, и принципиальный выбор между смертью стоя и жизнью на коленях временно отпал.
Убитого обера звали Людвигом Кранахом. Подстрелили его случайно: парни из полковой разведки возвращались из ночного рейда и ненароком напоролись на взвод немецких автоматчиков, намылившихся с теми же целями, но только в наш тыл. Обер-лейтенанта Кранаха, очевидно, зацепило шальной пулей, когда он высунул свою очкастую голову из блиндажа, чтобы узнать, кто это, доннерветтер, поблизости стреляет. Офицерский планшет, взятый разведчиками у убитого, сперва отдали штабным, те не нашли в бумагах ничего интересного и собирались уже отдать ребятам для самокруток. Однако какая-то умная голова заинтересовалась мудреными не то рисунками, не то схемами, и, в конце концов, решено было передать находку товарищу технику-лейтенанту – благо на гражданке тот работал в научном институте и ставил, говорят, какие-то опыты. Правда, никакого оборонного значения Гошина наука не имела, и поэтому Гоша попал не в эвакуацию вместе с институтом, а на краткосрочные курсы усовершенствования военных инженеров, а потом на фронт. «Конечно-конечно, – сказал ему на прощание академик Ермолаев, мелко тряся головой в академической ермолке в такт словам, – с чисто теоретической точки зрения, ваше, Георгий, открытие спонтанного… так, кажется?… да-да, спонтанного деления ядер урана имеет большое значение. Но сейчас, в военное время, мы не имеем возможности заниматься этой проблемой…»
Техник-лейтенант постарался побыстрее отогнать неприятные воспоминания. С академиком спорить было почти так же бессмысленно, как и с круглоголовым гвардии рядовым Горшениным. Всякие попытки достучаться до ермолаевского здравого смысла разбивались о непререкаемый академический апломб. Мэтру ничуть не казалось странным, что из открытой научной печати Германии, Англии, США еще перед войной пропали все упоминания об исследованиях атомного ядра. Как будто господа Бор, Альварец, Штрассман, Макмиллан и мадам Мейтнер разом прекратили свои научные штудии и занялись, например, выращиванием анютиных глазок. Академик упорно не замечал очевидного. Говорите, работы засекречены? Да вы, батенька, бредите! Ну кому в голову придет засекречивать вашу ядерную физику, которой во всем мире занимаются полторы дюжины энтузиастов?…
Отложив в сторону документы убитого обера, техник-лейтенант взялся за остальные принесенные бумаги. Почерк у герра Кранаха был крупный, ровный, разборчивый, буковка к буковке. «Дорогой учитель! – писал обер-лейтенант. – Только теперь, год спустя, на Восточном фронте, я начинаю осознавать, что правы были Вы, а не я. Сейчас затишье, русские не стреляют, мы тоже молчим, и есть возможность спокойно поразмышлять о возможных последствиях Вашего открытия. Я имею в виду явление деления урана медленными нейтронами»…