Операция «Остров Крым»
Шрифт:
Казаков помог дойти до машины и забраться внутрь.
– Арт, выслушайте меня внимательно. Уезжайте из страны. Вам помогут, вы знаете кто. Это не последнее покушение. На вас будут охотиться, как на Бандеру. И в конце концов достанут. Уезжайте.
«Какая разница, где меня достанут?» – промолчал он.
Дверь была не заперта. Я вошла в квартиру, замирая от тишины.
– Арт?
В гостиной царил разгром. Книги на полу грудами, вывернутые ящики стола, кругом какие-то картонные коробки.
– Арт!
Он лежал на диване. Рубашка расстегнута, наполовину вытащена из брюк, пиджак и черный галстук валяются на полу, руки скрещены над лбом, закрывая глаза, как полумаска…
В правой руке зажат «кольт-45».
Прежде чем я успела сообразить, что застрелившийся человек не может принять такой позы, был момент ужаса и боли.
– Иди сюда… – дрогнули губы.
– Положи пистолет.
Он опустил руку, разжал пальцы. Пистолет лег рядом на диванную подушку. Я присела на край софы.
– Давно ты так лежишь?
– С утра. Пришел с похорон… Хотел собраться… Потом… Голова закружилась.
Она представила себе, как он мечется по комнате, припадая на ногу, сваливая на пол книги и кассеты, выволакивает из кладовки все новые ящики и забывает, зачем он их вытащил, попеременно то пытается раздеться, то вдруг снова возвращается к разбросанным вещам и натыкается на пистолет…
О господи! И он провел в обнимку с этой железкой весь день?
– Откуда у тебя?..
– Отцовский. Состоял на вооружении британских коммандос. Единственное, что у меня есть… Кроме фамилии.
– Ты уже пришел в себя?
– Нет. Иди сюда.
Одной рукой он обнял меня, заставил лечь рядом.
– Как ты узнал, что это я?
– Твои шаги. Я ждал тебя.
– С пистолетом?
– Не только тебя.
Он больше не сделал ни одного движения. Лежал рядом, тесно прижавшись, зарывшись носом в мои волосы. Веки припухли. Он плакал? Он? Плакал?
Я вспомнила то утро. Шамиль не плакал. Глаза его были сухи и угольно-черны. Мы разделяли опустошительное, до дна высасывающее чувство потери. Эта бездна ненасытна… Но мне повезло. Он выбрался из пропасти. А вот Шамиль – нет. Пропасть никогда и никого не отпускает просто так. За все нужно платить. Но не слишком ли много с одного человека? Похоже, господа, что его банковский счет иссяк. Он банкрот, господа! Выверни карманы, покажи им, чтоб они отстали!
– Я уезжаю.
Да. Я хотела просить его об этом, но, видно, раньше попросил кто-то другой.
– Куда?
– Сначала – в Вену. Потом – не знаю. Поедешь со мной? Все еще может быть хорошо… Ты ведь поедешь?
Я освободилась из его руки, снова села.
– Арт, я… Я беременна.
Он сел рядом, сжал руки между коленями… Сломанную голень туго обтягивал эластичный бинт, косая рана через лоб заклеена пластырем, правый бок рассажен…
– Тэм, с моей точкой зрения на этот вопрос ты давно знакома. Мы – муж и жена. У нас будет ребенок. Это здорово. Это правильно. И теперь я уже совсем не могу остаться. Собой я бы рискнул, вами – никогда. Если ты согласишься… месяца через два я вас заберу.
– Куда?
– Пока в Израиль. Дальше будет видно. Но если ты захочешь дослужить до конца… я пойму, Тэмми. Я буду ждать, буду готовить вам… посадочную площадку.
– Рыцарь ты мой бедный, – я поцеловала его в лоб. – Возрадуйся. Я решила подать в отставку. По состоянию здоровья. Держать меня не будут. Военная пенсия, конечно, адью, но… пропади она пропадом, эта пенсия.
– Спасибо, – Артем сглотнул.
– Да не за что. Я просто не могу без тебя, и все. Помочь тебе уложиться? Смотри, какой бардак учинил, – я слегка пнула ногой коробку. – Нет, сначала приготовлю обед. Чем ты будешь заниматься в Израиле?
– Собирать зубы дракона…
Мне не понравился этот ответ.
– Какие анальгетики ты принимаешь?
– Не помню… В кармане пиджака.
Блистер остался нетронутым.
– Или ты сейчас выпьешь таблетку, или я заставлю тебя выпить. Благо, смогу с тобой справиться.
– Хорошо…
Я пошла на кухню, зажгла газ, включила радио, и пока чайник закипал – быстренько выплакалась. «O-bla-di, o-bla-da, life goes on, bra!.. Lala how the life goes on!..» – пел Пол Маккартни, еще не разругавшийся с еще живым Джоном Ленноном.
«Эшелон уходит ровно в полночь».
На самом деле – не в полночь, а в полдень, и не эшелон, а здоровенный сухогруз «Петрович» уходил курсом на Одессу, неся на борту четыре тысячи советских военнопленных, возвращающихся на Родину согласно договору.
Загудела сирена. Загромыхали по трапу ботинки. Глеб поднялся на борт вместе с остатками своей роты. Нашел тихий уголок на солнце, сел на свернутый канат.
Уже несколько дней ему не давал покоя один неотвязный, призывный ритм. Он превращался в мелодию, она искала себе слов. Глеб начал жить в не очень родном ему, но радостном режиме создания песни. Он полез в карман, достал задрипанную записную книжку и ручку-фломастер, которую увел из Ретрансляционного центра и которая прокочевала с ним по всем госпиталям. Посмотрел на строфы, записанные вчера ночью, когда в лагере военнопленных заткнулось навязчивое «Радио-Миг»:
Ах, ну почему наши дела так унылы? Как вольно дышать мы бы с тобою могли! Но где-то опять некие грозные силы Бьют по небесам из артиллерий земли…В небе попрошайничали чайки-нищенки. На корме матюкался белый сержант, командующий погрузкой.
События прошедшего месяца странным образом переплавились в строчки, и Глеб в очередной раз поразился своей вывихнутой музе: она упорно не желала иметь дело с реальным миром, переиначивая то, что он хотел изложить, на свой лад…
Грохот убираемого трапа, грохот в клюзах. Волоча шлейф водорослей, поднимается из бутылочной зелени черный разлапистый анкер. Медленное, мощное движение огромной посудины…
Поехали!
Но вот и опять слез наших ветер не вытер, Мы побеждены, мой одинокий трубач. Ты ж невозмутим, ты горделив, как Юпитер. Что тешит тебя в этом дыму неудач?Они возвращались на Родину. Разгромленные, разбитые, ошеломленные своим поражением и неожиданным поворотом мировой оси, колебанием твердой и понятной земли под ногами, возвращались, униженные зряшностью своих смертей и той легкостью, с которой беляки сами похерили свою победу – словно это хобби у них такое, воевать, а потом, победив, сдаваться…