Операция «Остров Крым»
Шрифт:
Ну и в раскормленной ряхе Гудзя. Надежды он возлагает, крыса.
– Меня допрашивала сначала наша разведка, потом ваша разведка, – сказал Глеб. – Пусть поднимет мои тогдашние показания. Ничего нового я рассказать не могу.
– Да сейчас-то от тебя ничего не требуется. Ты должен дать показания перед трибуналом.
– А если я их не дам?
– Тебя все равно туда вызовут и ты будешь выглядеть по-идиотски.
Глеб и сам это понимал, но ему не хотелось быстро соглашаться – это значило бы скоро закончить встречу, а Глебу отчего-то хотелось узнать получше настоящего Верещагина, без притворства и вранья.
– Ты и правда простой пехотный капитан?
– Да. Не очень, но простой. И в самом деле альпинист.
– Какой идиот послал тебя на такое задание?
– Это был не идиот, Глеб. Это был умный человек, и сейчас я, по идее, давал бы показания не здесь, а в КГБ.
– А ты оказался умнее и не попал в руки КГБ.
– Нет. Мне просто повезло.
– Слышал я твое везение. Когда в себя приходил.
– Мне фантастически повезло, Глеб. Если бы я попал в руки ГРУ целым и невредимым, они бы, ни секунды не теряя, отправили бы меня в Москву, и хрен бы я оттуда выбрался.
– Зато теперь сидишь в тюряге у своих.
– В какой тюряге, Глеб? Я на свободе, живу на квартире, каждый день прихожу сюда как на работу. Хотел бы удрать – удрал бы.
– А чего сидишь?
– А ты бы на моем месте что сделал?
Глеб не знал, что бы сделал на месте Арта. Он хотел сказать, что Арт ведет себя сейчас как двоюродный дед Асмоловский, вернувшийся по ошибке оттуда, откуда не должен был, и до самой смерти твердивший, что он не опозорил партию, но что-то мешало. Наверное, совершенно непроницаемые глаза Верещагина.
Глеб вытащил из кармана обтерханную, залитую бурым по обрезу записную книжку. Достал из-под обложки сложенный вчетверо затрепанный листочек.
Это был листик из детской тетради – сочинение, исправленное рукой учителя. За содержание стояла пятерка, за грамотность – двойка.
«…Мой папа – самый лутший. Он Капитан Совецкой Армии. Он служит в десантной девизии, и прыгает с парашутом. Все солдаты его слушаюца. Еще он ходит алпенизмом и называеца Снежный Барс. Это значит он был на 4 горах Памира на высоте 7 тысячь метров. У него есть про это значек и Кубок. В том году он поедет на гору Эверест. Это самая высокая гора на всем свете. Много людей хотели поехать тоже. Но был большой конкурс и отбирали самых лутших со всей страны. Потому что это спортивная честь СССР. Моего папу взяли в команду – получаетца он 1 из самых лутших. Я очень люблю своего папу и когда вырасту буду защищять как он Свою Родину…»
– Понятно, – Верещагин вернул Глебу листок. – У тебя славный пацан.
«У тебя никого нет, – хотел сказать Глеб, – но ты здесь как привязанный. Почему?»
Но он спросил другое.
– Слушай, а почему все-таки «Дон»?
– Потому что «с Дона выдачи нет», Глеб.
Суд вынес приговор в последний день раскаленного июля.
«Выбарабанивание» должно было состояться тут же, но из-за советских наблюдателей его перенесли на первое августа. Промежуток между судом и процедурой позорного увольнения он провел на гауптвахте своего – когда-то своего! – батальона.
Придя к нему после обеда, полковник Казаков застал его за чтением.
– Вольно, Артем. Что это у вас? – спросил он.
– Ремарк, – Верещагин показал обложку. – «На Западном фронте без перемен».
Он сел на койку и положил книгу рядом с собой.
– Наши отцы и деды воевали годами, сэр. Страшно представить. Годами.
– Нда… – полковник прошелся по камере, словно не зная, с чего начать.
– Вы выполнили мою просьбу, сэр? – помог ему Артем.
– Да, конечно! Арт, мы далеко не ангелы, но садистов среди нас тоже нет. Никто из прежнего состава батальона не будет участвовать в этой… долбаной процедуре. С этих советских кувшинных рыл хватит… таких же советских кувшинных рыл. Тем более, что нам самим не нужны… эксцессы.
Он сел на стул, побарабанил по столу пальцами.
– Адамс и Кронин подали в отставку.
– Что?
– И их не особенно уговаривали забрать прошения. Шевардин, вы, теперь они… У меня складывается впечатление, что так или иначе избавляются от всех, кто командовал на этой войне… Кутасов опять понижен в должности до начштаба дивизии… Поговаривают о переводе Ордынцева в Главштаб, на какой-то бумажный пост…
– Зачем вы мне это рассказываете? Уж не думаете ли утешить?.. Извините, Говард Генрихович, опять мой глупый язык…
– Я хотел еще сказать, что для меня было огромной честью с вами служить…
– Вы хотите сказать – нянчиться? – усмехнулся Верещагин. – Учить меня всему, да еще и на ходу…
– Вы хорошо учились.
– Спасибо.
– Что вы станете делать теперь? Чем будете заниматься?
– Не знаю пока… Как думаете, смогу устроиться вышибалой?
– Никакого применения своему интеллекту не видите?
– Кому он нужен, мой интеллект… Мне – в последнюю очередь.
Полковник вздохнул еще раз, взял в руки книгу.
– Вам нравится Ремарк?
– Он помогает мне жить.
– Дайте почитать, – неожиданно сказал Казаков.
– Когда закончу – дам.
– А когда вы закончите?
– Через час или меньше. Когда начнется «парад»?
– Через полтора часа.
– Я успею.
Сначала перед ним о колено сломали заранее подпиленный эспадрон, потом с него содрали заранее подрезанные погоны. Потом он шел вдоль строя под барабанный бой…
И тут что-то пошло не так…
– Рота! Сми-ир-р-рна!
Он видел лица. Не спины, не затылки, а лица. Это его и подкосило.
В глазах дрожал туман. Ветер и пыль. Конечно, все из-за ветра и пыли. Здесь, на плацу в Чуфут-Кале, всегда было очень ветрено…
Половину этих лиц он узнавал по фотографиям в личных делах: парни из проекта «Дон». Их наверняка проинструктировали: когда осужденный проходит мимо, выполняется команда «налево кругом». Они стояли «смирно».
– Так и положено? – спросил советский наблюдатель у Казакова.