Операция «Шейлок». Признание
Шрифт:
— Даже цитата из Писания не помогла бы.
— Все следует предпринимать в одиночку, исходя из личных убеждений. Вот насколько вы уверены в себе. Вот насколько вы уверены в своей единоличной правоте.
— В данном случае? Почему нет?
— А последствия того, что вы действуете бескомпромиссно, не считаясь ни с чьим мнением, кроме собственного… Вам все равно, какими будут последствия?
— А мне и должно быть все равно, разве нет?
— Что ж, — сказал он, а я тем временем схватил счет, не дожидаясь, пока его схватит он и, компрометируя меня, оплатит из средств «Моссада», — ничего не поделаешь. Жаль.
И тут он обернулся к костылям, которые покачивались в такт за его спиной, на вешалке. Я встал и обошел столик, чтобы помочь ему встать, но он уже поднялся. Разочарование, которое я прочел на его лице, когда мы встретились взглядом, никак не могло — по крайней мере, так мне показалось — быть напускным, притворным. И разве не существует — даже для него — никакого предела, за которым манипуляции прекращаются? Я испытал бесшумную, но довольно сильную эмоциональную встряску, спросив себя: а если он действительно сбросил все маски и приехал, потому что искренне переживает за мою безопасность, стремится оградить меня от дальнейших неприятностей? Но даже в таком случае, разве я должен из-за этого пойти на уступки, добровольно отдать ему фунт своего мяса?
— Вы далеко шагнули по сравнению с тем сломленным человеком, которого описываете под видом себя в первой главе этой книги. — Он как-то умудрился вместе с костылями взять свой дипломат, крепко стиснув его ручку, и я впервые заметил, что у него могучие, крошечные, мохнатые пальцы примата, несколько отставшего в развитии от человека, пальцы существа, которое могло бы, цепляясь хвостом, пронестись через все джунгли, пока Смайлсбургер доберется от столика до выхода на улицу. Я предположил, что в дипломате лежит моя рукопись. — Сплошная неуверенность, страх и растерянность — по-видимому, все это навсегда осталось для вас в прошлом. Вас ничем не возьмешь, — сказал он. — Мазаль тов[99].
— Пока да, — ответил я, — пока да. Ничто не гарантировано. Человек есть столп нестабильности. Разве не в этом суть? Неуверенность во всем.
— В этом ли суть вашей книги? Я бы так не сказал. Книга, на мой читательский взгляд, жизнерадостная. Излучает радость. В ней есть всевозможные испытания и злоключения, но это книга о человеке, который выздоравливает. Во встречах с людьми, которые попадаются на его пути, столько порывистости и энергии, что всякий раз, когда ему кажется, что процесс выздоровления забуксовал и «то самое» снова накатывает на него, он просто сам восстанавливает равновесие и выпутывается из бед невредимым. Это комедия в классическом смысле. Он из всего выкарабкивается невредимым.
— Но только до этого момента.
— Тоже верно, — сказал Смайлсбургер, печально кивая.
— Но то, что я имел в виду под «неуверенностью во всем», было сущностью именно вашей работы. Я хочу сказать, внушение всепроникающей неуверенности.
— Ах, это? Но это же вечный, неизбежный кризис, который, согласитесь, идет в комплекте с жизнью?
Таков еврей-куратор, который занимается мной. А мог бы достаться кто-нибудь похуже, подумал я. Как Полларду. Да, Смайлсбургер — еврей моего типа, он — именно то, что олицетворяет для меня слово «еврей», лучшее, что есть для меня в еврее. Искушенный пессимизм. Чарующее многословие. Страсть к интеллектуальной охоте. Ненависть. Вранье. Недоверие. Практичность от мира сего. Правдивость. Ум. Злокозненность. Юмор. Выдержка. Лицедейство. Израненность. Увечность.
Я шел за ним, пока не увидел, как Тед встает из-за столика, чтобы поздороваться со мной.
— Мистер Смайлсбургер, — сказал я, — минуточку. Хочу познакомить вас с мистером Солотароффом, редактором и писателем. А это Иван Солотарофф. Иван — журналист. Теперь мистер Смайлсбургер прикидывается садовником из пустыни, живущим по заповедям нашего Бога. А на самом деле он израильский руководитель шпионской сети, тот самый куратор, который отвечает за меня. Если в Израиле есть самая сокровенная комната, где кто-то может сказать: «В ней находится нечто полезное для нас», то Смайлсбургеры рады будут его добыть. Враги Израиля скажут вам, что Смайлсбургер в институциональном отношении — всего лишь самая острая форма нашего национального, патриотического и этнического психоза. Я же, исходя из своего опыта, скажу: если в том неистовом государстве вообще есть нечто типа центральной воли, то, по-моему, именно он за нее отвечает. Конечно, он, как и положено в его профессии, одновременно загадочен. Например, уж не разыгрывает ли он комедию, ковыляя на этих костылях? А если на самом деле он выдающийся спортсмен? Такое тоже возможно. В любом случае, он подарил мне несколько восхитительно запутанных приключений, о которых вы скоро прочтете в моей книге.
Улыбнувшись почти застенчиво, Смайлсбургер пожал руку сначала отцу, а потом сыну.
— Шпионишь на евреев? — лукаво спросил меня Иван. — Я думал, ты зарабатываешь на пропитание, шпионя за ними.
— В данном случае эта разница ничего не меняет, но в ней причина разногласий между мной и мистером Смайлсбургером.
— Ваш друг, — сказал Смайлсбургер Теду, — спешит сам себе подготовить катастрофу. Он всегда так торопился во всем переусердствовать?
— Тед, я тебе позвоню, — сказал я, пока Тед нависал над Смайлсбургером, недоумевая, какая может быть между нами связь, кроме той, которую я описал так расчетливо многословно. — Иван, рад был увидеться. До скорого!
Тед тихо сказал Смайлсбургеру:
— Вы тут поосторожнее, — и мы с моим куратором вместе добрались до кассы, где я оплатил счет, а потом вышли из магазина на улицу.
На перекрестке с Западной Восемьдесят шестой улицей, в нескольких метрах от церковной паперти, где под грохот полуденных автомобильных потоков спала, укрывшись грязным одеялом, нищая чернокожая пара, Смайлсбургер протянул мне дипломат и попросил сделать одолжение — открыть его. Внутри я обнаружил ксерокопии изначальных одиннадцати глав этой книги в том же самом большом желто-коричневом конверте, в котором я выслал ему их по почте, а под этим конвертом — другой, поменьше, толстый и длинный, размером и формой напоминавший кирпич, с моим именем, дерзко выведенным на лицевой стороне.
— Что это? — спросил я. Но, чтобы угадать содержимое, мне было достаточно взвесить конверт на ладони. — Чья это идея?
— Не моя.
— Сколько там?
— Не знаю. Могу предположить, что немало.
Меня остро подмывало зашвырнуть конверт подальше на проезжую часть, но тут я увидел, что на паперти стоит тележка, набитая всем земным достоянием чернокожей пары, и подумал: надо просто подойти к тележке и сунуть конверт в нее. «Три тысячи дукатов», — сказал я Смайлсбургеру, впервые после Афин повторив условленный пароль, который получил от него, отправляясь на это задание якобы в интересах Джорджа.
— Сколько бы там ни было, — сказал он, — это все ваше.
— В награду за что? За уже оказанные услуги или за то, что мне рекомендуют сделать теперь?
— Я нашел это в своем портфеле, когда вышел из самолета. Мне никто ничего не говорил. По дороге из аэропорта открываю портфель. А в нем лежит это.
— Побойтесь Бога! — прикрикнул я на него. — Так поступили с Поллардом — совращали бедного шнука[100] деньгами, пока он не влип по уши!
— Филип, я не хочу брать то, что не принадлежит мне. Я не хочу, чтобы меня обвиняли в краже чужой собственности. Прошу вас, пожалуйста, заберите у меня эту обузу, пока я не завяз окончательно в деле, к которому больше не имею никакого отношения. Послушайте, вы ведь так и не получили возмещения за свои расходы в Афинах. За отель вы расплатились кредитной картой, на вас даже повесили большой счет в ресторане. Берите. Это покроет ваши издержки на шпионаж в колыбели западной цивилизации.