Операция «Степь»
Шрифт:
«Погода вполне подходящая», – стесняясь своей красоты, подумал Мишка. Заглянул еще раз в умывальню, мокрой ладонью пригладил несговорчивый вихор и, еще раз строго посмотрев на себя в забрызганное зеркало, вышел из общежития.
От угла Симбирской и Соборной, где находилось общежитие неженатых чекистов, до здания ГПУ ходьбы, если идти самым черепашьим шагом, четверть часа. Сейчас стрелки ходиков доказывали без пяти одиннадцать. До совещания у Булиса – Мишка недоумевал, почему у Булиса, а не у Белова? – оставалось полтора часа и еще пять минут. Значит, свободного времени много. Это хорошо. Можно было пройтись не спеша, полюбопытствовать, что там в Самаре изменилось, а что нет. Разумеется, можно завернуть и в детский дом, который содержат чекисты и в котором… и в котором… Ясно, что в котором.
Да, понял он, когда переступил порог: в чистеньких сапожках показаться ему нынче не суждено. Рыжие ручьи бежали вдоль тротуаров и по тротуарам, их питал дотаивающий на крышах снег. Ручьи размывали кучи мусора в самарских дворах и, таща всякую дрянь, стекали на Соборную. По Симбирской, наклонившейся к Волге, неслись уже настоящие потоки. Мишка с удовольствием спустился бы сейчас по лестнице к Жигулевскому пивкомбинату фон Вакано. Его самого удивило, что он соскучился по его флюгерам и немецким башенкам. Наверное, решил он, потому, что вспомнил, как разоблачил шпиона – пивовара Гюнтера. Такое приятно было вспомнить. Однако по Симбирскому спуску сейчас не пройти. Мишка вздохнул и, стараясь держаться середины щербатого тротуара, направился к площади, где в обрамлении четырех зачахших садиков громоздилась самая величественная постройка Самары – собор.
Мишка чувствовал, что его хромовые красавцы отсырели. А что поделаешь? Но разозлиться он разозлился. И когда шел через площадь мимо собора, не без злорадства подумал: все-таки реквизировал народ твои камешки и золотишко, гражданин несуществующий бог! Будь теперь доволен, что спас тысячи детей, вот так! Иначе какого лешего зовут тебя бабки Спасителем?
В общем, обращать внимание на вешние воды не стоило. Обойдя грязищу одного из соборных садиков, Мишка направился к Белому дому. Заходить туда он, впрочем, не намеревался: ни в губисполкоме, ни в любом другом совучреждении делать ему было нечего. Но к стенду со свежей «Коммуной» подойти надо. Чего он знает о нынешней самарской жизни? Ничего.
Круглая афишная тумба попалась ему раньше – на углу Почтовой. Издалека он заметил: пестрей стали тумбы, чем раньше. Но когда пригляделся, убедился, что налепленные на ней яркие плакаты не стоят внимания. АРА во всю глотку рекламировала свою помощь голодающей России. «АРА спасет тебя, русский крестьянин! Христианское милосердие…» Дальше Мишка не прочитал: поверх плаката был наклеен более свежий, тоже американский, но с рисунком – козлобородый дядька и улыбчивая тетушка в пенсне протягивали каравай. Снизу, из темноты в углу плаката, к нему тянулись изможденные руки…
Он решил приглядеться к объявлениям, налепленным прямо на плакаты. Вчитался:
«Губсовнархоз сдает в аренду частным лицам кожзаводы, мехзаводы, литейные мастерские…»
Мотнул головой недовольно и дальше читать не стал. НЭП все наступает…
А это что?
«В четверг 11 апреля в синагоге состоится общее собрание евреев по вопросу приобретения муки для мацы».
«Тоже мне, нашли заботу, – сердито пробурчал Мишка. – Если кончать, так уж со всеми богами».
Третье объявление сообщало о карах, какие городские власти обещали за разрушение нежилых строений… Тоже неинтересно. А вот: «Общее собрание членов яхтклуба состоится 20 апреля…»
«Яхтклуб?» Что за штука такая?
Обидно, о чем ни прочтешь, сам ты, оказывается, ни к чему отношения не имеешь. Чужой в родном городе! «Кружок радикального пчеловодства» – тоже ерунда. Ага, наконец-то: «Самарский центр физической культуры открыл прием добровольцев в военно-командную школу в г. Тифлисе. Возраст от 17 до 24 лет, вполне грамотных и здоровых».
Нет, нет, конечно, ни в какой Тифлис Мишка не поедет. Но все-таки что-то родное, свое. От настоящей жизни.
Мишка подумал: а вот его самого посчитали бы годным? Здоровый – да. А вполне грамотный? Засомневался… Если б, конечно, не командировка в Уральск, они бы с Шурой сейчас изучили бы уже столько, что хоть в университет. Теперь забыл и то, что знал.
Грустновато стало. Но ничего. Поправимо. Если, конечно, Шура. Ладно, не стоит. Загад не бывает богат.
Весна весной, скоро сеять начнут, а голод не отпускает. Вот мимо тянется повозка, словно дом на колесах. Ящик, барахлишко, корыто, вместо лошади – корова. Как у нее ребра кожу-то не прорвали? Неужели молоко от нее есть? А может, дает все-таки хоть две-три кружки?
Еще воз со скарбом. Этот, правда, волочит лошадка… Оглобли только и держат бедолагу. Тени, ну, просто тени, а не люди бредут, держась за телегу. Ночевали, наверное, здесь рядом, в Пушкинском садике за театром. Когда-то там был первый физкультурный городок: кувыркались на турниках местные атлеты в полосатых трико, визжали ребятишки, сталкивая друг друга с бума… Теперь под каждым кустиком семейный табор. Снег сошел, и детишки ищут прошлогодние мослы, рыбьи скелеты, кости. А матери тут же варят на кострах. От чугунов пар.
На Красной площади небольшая толпа. Десяток беспризорников глазеют, как пожарники пробуют новый насос. Ух как дала вверх струя! Пацаны радостно вопят, пытаются попасть под брызги. Вот дураки, прохладно еще! Впрочем, если они за зиму не померли, ничего с ними теперь не будет.
За пожарными наблюдают два бородача. Это они на своих битюгах привезли сюда насос. Мишка краем уха слышит их густое бурчанье: считают, спорят про какие-то конедни… Гужевая повинность, куда денешься. Не все же вам на «дутиках» катать веселых господ. Эти сытые рожи надо бы куда-нибудь в Пугачев отрядить, пусть продукты для столовых возят. А то перебои страшные – нет лошадей, бездорожье.
Унылая очередь у колонки. Старики, женщины, дети. Другая очередь – в три-четыре раза длинней, змеей завернулась – у керосиновой лавки… У закрытых дверей распределителя застыла молчаливая толпа. Скоро откроют, начнут выкликать. Несладко приходится самарцу…
Вот и главный подъезд Белого дома. Красный флаг, белокаменные чаши над фасадом, колонны, крыльцо с балконом. С него и сейчас выступают ораторы. На 12 марта, на 1 мая, 7 ноября… Где же газетный стенд с «Коммуной»? Да рядом же!
Синеватая тучка – маленькая, грех один, а не тучка – наползла на солнце. А как сразу почувствовалось – брр! – что еще только начало апреля. Мишка сунул руки в карманы, втянул голову в плечи и уставился в газетную витрину. Мельком заметил цену: ого, девять тысяч рублей стоит номер! Казалось бы, не так давно, на Новый год, провели реформу дензнаков: вместо десяти тысяч – один рубль. И что? От нулей все равно в глазах рябит. Дороговизна все растет. Как стоил год назад билет в Струковский сад сто тысяч, так и сегодня он не дешевле. Новыми-то деньгами! Прошла реформа, но опять только и разговоры, что о «лимонах». Восемь тысяч рублей – отправить письмо, три тысячи – открытку… Тьфу!
Он углубился в газету. Пробежал глазом международные вести, порадовался, что не только в России, но и на Украине успешно идет кампания по изъятию церковных ценностей. Почитал критику в адрес постоялых дворов на набережной: всюду кучи навоза, нет ни нар, ни вентиляции, ни кипятка. «Навозный Монблан на углу Арцыбушевской и Рабочей» – гласил черный заголовок. Что за Монблан такой? Еще чего? Цены на рынке: пшеница – шесть миллионов пуд, ржаной хлеб – сто двадцать тысяч фунт… На последней странице интересное: списки исключенных из рядов РКП(б). Надо, надо прочитать, а вдруг кто из друзей-знакомых вычищен из партии? Так, так… Мишка легко проскакивал взглядом незнакомые фамилии, цепляясь лишь за причину исключения: за пьянство, за партпассивность, как балласт, как шкурника, как примазавшегося, как неустойчивого… Нет, к счастью, знакомых фамилий в списке не было.