Оперетта
Шрифт:
Популярностью своей актриса была в большей степени обязана внешности и репутации, связывавшей с ее именем ряд известных представителей золотой молодежи Петербурга. В силу этих привходящих обстоятельств, а также факта постановки достаточно нашумевшей понаслышке «Прекрасной Елены», обстановка вокруг этого спектакля была в полном смысле сенсационной. Возбуждение, вызываемое премьерой, не могло быть снижено даже тем обстоятельством, что за пять дней до нее прозвучал выстрел Каракозова.[151]
Девериа свела Петербург с ума исполнением роли Елены, мелодии оперетты перешли со сцены в салоны и оттуда распространились по Петербургу. «Елена» выдержала 32 рядовых представления — явление в Петербурге того времени невиданное. Среднего дарования актриса, она,
Труппа Михайловского театра не умела, или, вернее сказать, не хотела вскрыть в «Прекрасной Елене» то основное, что характеризовало творчество Оффенбаха, Галеви и Мельяка в данный период, а именно, пародийной сущности произведения. Ориентация на чистый буфф и на обнаженно-фарсовое раскрытие ситуаций привела к тому, что пародия оказалась за скобками спектакля, а на первое место выступила насквозь чувственная интерпретация образа самой Елены. Как бы эпиграфом к этому спектаклю может служить следующая безапелляционная оценка идейной сущности оперетты, данная на страницах петербургской газеты «Неделя»: «Авторы этого фарса уж, конечно, не думали создать серьезное произведение. Цель их была заставить смеяться публику тем безотчетным смехом, за которым не скрывается никакой поучительной или изобличительной задней мысли, и суд над их произведением должен состоять в решении вопроса, насколько достигнута эта цель».[152]
Анализируя отдельные частности этого спектакля, можно с легкостью установить, что он идет от ставки на прямую фривольность, и выполнению этой задачи подчинено все. Девериа трактует Елену как зрелую кокотку, прельстившуюся молодым пастухом. Ее Елена откровенно эротична, вызывающе соблазнительна, трактована применительно к вкусам гвардейцев из партера. В ее устах слова:
Dis moi, Venus, quel plaisir trouve-tu
A faire ainsi cascader la vertu? —
приобретали смысл откровенного зазыва, и, по сравнению с нею, Шнейдер, за два года до этого создавшая образ Елены в Париже, представала почти институткой. Если Шнейдер необычайно тонко разрабатывала каждую деталь, создавая на редкость прихотливый и до виртуозности осложненный рисунок роли, то Девериа, в первых спектаклях в особенности, шла по пути сознательного опрощения ее. Как на пример можно указать на тот же гимн Венере, о котором говорилось выше. Шнейдер в этой сцене изображала молящуюся со сложенными руками, со взором, устремленным в небеса, и противопоставление темы «cascader» религиозному гимну в почти церковном исполнении приводило к остросатирическому восприятию этого эпизода. Девериа же вела эту сцену почти на канкане. Аналогичных приемов можно было бы привести немало, и все они позволяют распознать смысл петербургской интерпретации популярнейшего произведения Оффенбаха. Уже после парижской выставки 1867 года, когда Девериа впервые видела исполнение «Елены» самой Шнейдер, она пыталась переработать детали своего исполнения, но основной характер этой постановки остался неизмененным.
Печать именно так и восприняла первый серьезный опыт опереточной интервенции в Петербурге. И если для бульварной печати «Елена» — высшее достижение искусства («Петербургский листок» писал о ней в следующих выражениях: «Если вы из мрамора, если в вас нет ни на йоту страсти, то и тогда при взгляде на сцену глаза ваши застелятся туманом, зашумит в голове, и вы отдадитесь вполне обаянию жгучей очаровательной артистки...»[153]), то в большинстве высказываний по поводу «Прекрасной Елены» печать обрушивается на тот эротический поток, который полился со сцены театра. «Санкт-Петербургские ведомости» именно с этой стороны подошли к оценке первой опереточной премьеры французской придворной труппы и дают Девериа полную сарказма оценку: «Это самая великая артистка из всех, какие только существуют в наши дни. Правда, что сфера ее таланта не особенно обширна — именно, она ограничивается только канканными и, если можно так выразиться, будуарными чувствами, — но зато в этой сфере она велика как никто. Выражение означенных чувств у m-elle Девериа простирается до гениального пафоса» .[154]
И далее: «Когда в будуар прекрасной Елены пришел Парис, когда они стали объясняться в любви, когда m-elle Девериа... порывистым и плавным движением сбросила верхнюю одежду и обнажила плечи и руки свои во всей красоте, когда ее уста полураскрылись и угловые мускулы губ сладострастно осунулись, когда взор залился негой, когда талия сама собой начала покорно подаваться вперед и все тело замерло и задрожало в объятиях Париса, тогда... тогда, как я слышал, многие юные питомцы Беллоны не выдержали и, выбежав из театра, бросились на лихачей-извозчиков и в восторге умчались куда-то вдаль, преследуемые обаятельными видениями... Я прославлю m-elle Девериа, несмотря на то, что она выражает одно чувство и даже не чувство, а ощущение».[155]
Но, естественно, «Прекрасная Елена» в таком виде пользуется безумным успехом у аудитории французской труппы. Оперетта становится единственно популярным репертуаром театра. Высший свет Петербурга, одержимый опереточной горячкой, пренебрегает многими злобами дня, и эта модная болезнь столицы дает повод «Будильнику» заметить, что
Когда Прекрасная Елена
Предстанет вдруг...
Все забывается вокруг —
Катков, тарифы и измена
И голода недуг.[156]
Вслед за «Еленой» французская труппа ставит ряд одноактных оперетт, в том числе «Песенку Фортунио», но слава Девериа в Петербурге не продолжительна: в 1868 году, в результате своей скандальной репутации, она вынуждена покинуть Михайловский театр, а вслед за тем и пределы России.
Несмотря на ее отсутствие, французская придворная труппа продолжает культивировать оперетту. «Маленький Фауст» Эрве, «Разбойники» Оффенбаха, «Дочь Анго» Лекока — вот основные постановки в этом жанре. Оперетта продолжает пользоваться успехом у зрителя Михайловского театра, но лавры Девериа в этой труппе, по существу говоря, не приспособленной к особенностям «каскада», не достаются никому. К тому же возникновение «Буффа» позволяет познакомиться с жанром в настоящем виде, и оперетта в Михайловском театре сходит на нет: после 1874 года мы уже не видим опереточных премьер в этом театре.
Работающая параллельно с французской немецкая труппа Михайловского театра тоже не могла пройти мимо оперетты. Но ее положение в этой области было еще более сложно, чем у французов. Если последние имели хоть какие-то навыки, идущие от родственных оперетте парижских театров, то в распоряжении немецкой труппы не было ничего. Австрийская школа начала зарождаться только после постановки «Прекрасной Елены» в Вене, т. е. после 1865 года. Дебюты самого композитора в Вене вначале привели (как мы знаем) к фактическому дублированию, под руководством самого композитора, парижских постановок, первые работы Зуппе носили явно подражательный характер, что в равной степени может быть отнесено и на счет стиля актерской игры. Таким образом, немецкая труппа Михайловского театра подошла к оперетте совершенно ощупью, следуя только голосу моды. Но в ее составе не было знаменитых венских опереточных актрис Жозефины Галльмейер и Марии Гейстингер, не было даже артистки, равной по своим опереточным данным примадонне соседней французской труппы — Девериа. В результате опыты обращения к оперетте у немцев не дали никаких результатов.
Уже в 1865 году они поставили одноактную оперетту Зуппе «Десять невест и ни одного жениха», а 2 октября 1867 года рискнули обратиться к «Прекрасной Елене». Постановка не имела никакого успеха. Холодность и бестемпераментность исполнения, отсутствие темпа и остроты, полное непонимание подхода к оперетте — вот что характеризует эту премьеру. «Артистка осталась верна неподвижному педантизму своей национальности» — писала современная критика по адресу исполнительницы заглавной роли Лины Майер.[157] Попытки обращения к оперетте после «Прекрасной Елены» продолжались и далее, но в процессах становления этого жанра в России никакой роли не сыграли.