Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея
Шрифт:
Вайнберг быстро влился в ближний круг обожавших Оппенгеймера аспирантов. «Он знал, что я, как и все мы, боготворил его», — говорил Вайнберг. В этот круг входили Филип Моррисон, Джованни Росси Ломаниц, Дэвид Бом и Макс Фридман, считавшие Оппенгеймера своим наставником и образцом для подражания. Незаурядные молодые люди, по словам Моррисона, «знали себе цену и считали себя смелыми мыслителями». Все они изучали теоретическую физику. Все участвовали в различных акциях Народного фронта. Некоторые, как Филип Моррисон и Дэвид Бом, не скрывали свое членство в Коммунистической партии. Другие занимали место с краю. Джо Вайнберг, вероятно, тоже состоял в партии, но лишь короткое время.
Моррисон родился в 1915 году в Питсбурге недалеко от дома, где
«В то время мы все стояли близко к коммунизму», — вспоминал Бом. Кстати, сам Бом до 1940–1941 годов не питал особых симпатий к Коммунистической партии. Однако после разгрома Франции решил, что если кто-то и мог оказать сопротивление фашизму, то только коммунисты. «Я чувствовал, — говорил Бом, — что этот тренд жив и в Америке. Я считал нацистов тотальной угрозой цивилизации. <…> На тот момент казалось, что по-настоящему с ними борются одни русские. И я начал с большей симпатией прислушиваться к тому, что они говорили».
Поздней осенью 1942 года все газеты писали о Сталинградской битве. Одно время казалось, что окончательный исход войны зависит от жертв, приносимых русским народом. Вайнберг потом говорил, что он и его друзья каждый день страдали вместе с русским народом. «Никто не разделял наши чувства, — вспоминал он. — Хотя мы знали о позорных вещах, происходивших в Советском Союзе, о показательных процессах, мы отводили от них глаза».
В ноябре 1942 года, когда русские перешли в наступление и стали оттеснять фашистов от окраины Сталинграда, Бом начал посещать регулярные собрания партийной организации в Беркли. Обычно на собрание являлось человек пятнадцать. Вскоре Бом сделал вывод, что партийные собрания длятся «без конца и края» и что ни одна из попыток группы «расшевелить кампус» ни к чему не привела. «У меня сложилось впечатление, что собрания были малоэффективны». Постепенно Бом перестал в них участвовать. Однако при этом оставался пылким, активно мыслящим марксистом и продолжал читать классиков марксизма со своими друзьями Вайнбергом, Ломаницем и Бернардом Питерсом.
Фил Моррисон запомнил, что на партийных собраниях часто присутствовало «много тех, кто не являлся коммунистом. Трудно было сказать, кто из присутствующих был членом партии, а кто нет». Собрания часто напоминали студенческие посиделки. Обсуждение касалось, как вспоминает Моррисон, «всего сущего под луной». Как нуждающемуся аспиранту партийные взносы Моррисону назначили в размере двадцати пяти центов в месяц. Моррисон сохранил членство в партии после заключения пакта Молотова — Риббентропа, но, как многие другие американские коммунисты, отдалился от партии после Перл-Харбора. К этому времени он уже преподавал в Иллинойсском университете. Местная крохотная партийная ячейка вместо того, чтобы «разглагольствовать о политике», решила поддержать военные усилия.
Дэвид Хокинс приехал в Беркли в 1936 году изучать философию. Он почти сразу начал водить компанию с аспирантами Оппенгеймера — Филом Моррисоном, Дэвидом Бомом и Джо Вайнбергом. Хокинс встретил Оппенгеймера на собрании учительского профсоюза. На нем обсуждалось бедственное положение скудно оплачиваемых ассистентов преподавателей, и Хокинсу врезались в память
Хокинс повстречал в Стэнфорде Фрэнка Оппенгеймера и, подобно Фрэнку, вступил в Компартию в конце 1937 года. Как и братьев Оппенгеймеров и многих других научных работников, его бесило охватившее Калифорнию самоуправство в отношении рабочих аграрных фабрик. Тем не менее политической деятельностью Хокинс занимался только время от времени — штатного партийного работника вроде Стива Нельсона он впервые повстречал лишь примерно в 1940 году. Вместе со многими другими работниками умственного труда Хокинс считал необходимым скрывать свои контакты с партией. «Мы секретничали, — говорил он, — иначе потеряли бы работу. Ты мог быть левым, участвовать в некоторых видах деятельности, но не мог заявить: “Я член Коммунистической партии”». О революции Хокинс тоже не помышлял. «Уровень централизации технического общества, — говорил он впоследствии, — плохо вяжется с уличными баррикадами… мы сознательно были левым отрядом “Нового курса”. Мы перетягивали “Новый курс” на сторону левых. Такова была наша жизненная миссия». В той же мере это описание подходило и к политическим идеалам Роберта Оппенгеймера.
К 1941 году Хокинс стал младшим преподавателем кафедры философии и активно участвовал в политической жизни университета. Вместе с Вайнбергом, Моррисоном и другими он был членом учебных групп, собиравшихся на частных квартирах в окрестностях Беркли. «Нас очень интересовали исторический материализм и теория истории, — вспоминал Хокинс. — Фил произвел на меня большое впечатление, и мы стали близкими друзьями».
Некоторые из этих встреч происходили в доме Оппенгеймера. Когда Хокинса многими годами позже спросили, был ли Оппенгеймер членом партии, он ответил: «Если и был, то я об этом не знал. Но, видите ли, это вряд ли имело бы большое значение. Вопрос по сути неважен. Он однозначно связывал себя со многими левыми инициативами».
Еще одним последователем Оппи был Мартин Д. Кеймен. Будучи химиком по образованию, он написал в Чикаго докторскую диссертацию по ядерной физике. Всего через несколько лет Мартин и еще один известный химик, Сэм Рубен, используя циклотрон Лоуренса, открыли радиоактивный изотоп углерода С14. В начале 1937 года Мартин переехал к своей девушке в Беркли, где Лоуренс предложил ему место в своей лаборатории и ставку 1000 долларов в год. «Я словно оказался в Мекке», — отзывался Кеймен о Беркли. Оппенгеймер быстро прослышал, что Кеймен хороший музыкант — он играл на скрипке в дуэте с Фрэнком Оппенгеймером — и любил поговорить о литературе и музыке. «Мне кажется, я пришелся ему по душе, — говорил Кеймен, — потому что мог рассуждать не только о физике». Они часто проводили время вместе с 1937 года и до начала войны.
Как и все члены кружка Оппенгеймера, Кеймен восхищался харизматичным физиком. «Все, любя, считали его немножко сумасшедшим, — говорил Кеймен. — Он был гениальным ученым, но в то же время несколько поверхностным человеком с дилетантским отношением к жизни». Подчас Кеймен принимал эксцентричные выходки Оппи за расчетливый спектакль. Мартин запомнил, как однажды поехал с ним на новогодний вечер в доме Эстель Каэн. По дороге Оппи заявил, что помнит название улицы, но забыл номер дома. Он лишь помнил, что номер был величиной, кратной семи. «Мы проехали по улице и наконец нашли дом № 3528 — величину, кратную семи, как он и говорил, — вспоминал Кеймен. — Теперь же мне кажется: а не пудрил ли он нам мозги. <…> Роберт страшно любил покрасоваться».