Опыт конкретной философии

Марсель Габриэль

К. Подумай же: это был ты, несмотря ни на что.

Р. А также все же он...

«Ради тебя самого... Ради него самого... Где начинается личность?» То, что открылось моим героям подобно вспышке молнии и что, мо­жет быть, не останется в их сознании надолго, существует поверх зам­кнутых систем, ограничивающих нас благодаря нашим суждениям, в той сфере плодотворной неотчетливости, в которой люди общаются и существуют в акте коммуникации и посредством него. Но мотив сво­боды здесь прослеживается так же отчетливо, как и раньше. Это не­различение тебя и меня, тебя и его не является нейтральной стихией, в которой мы должны были бы потерять себя и как бы отречься от себя, это, скорее, жизненная среда души, где она черпает свои силы и, рас­ходуя и изживая себя, себя же обновляет. Должна свершиться воля к причастности, и она одна может спасти нас от смятения.

Я

думаю, что это уточнится, как только мы поставим с некоторой ясностью проблему реальности «ты». Какой смысл говорить, что «ты»

29

как таковое реально или нереально? Очевидно, речь идет не о том, чтобы, по праву или нет, придать понятию «он» подчиненный харак­тер. Мы говорим о действии, которым открываемся навстречу друго­му, вместо того чтобы от него защищаться, и делаем его проницаемым для себя в той мере, в какой сами становимся проницаемыми для него. В то время как любая объективность, в частности «он» как объект, от­сылая к определенному диалогу между моим «я» и мной самим, тре­бует триадического отношения, ситуация диалога «я» — «ты» приво­дит к внутреннему объединению, делающему возможным диадическое отношение. Вопрос возникает только в том случае, если я освобожда­юсь от этого живого отношения, объективируя его, и, следовательно, если я его разрушаю. Конечно, если «ты» мне дано в то же время и в качестве объекта, то не может быть так, чтобы эта рефлексия и это различие не возникали с тем, чтобы отменять себя каждый раз, как только конкретная связь снова восстанавливается. Как в сходном слу­чае отмечал Пруст, эта прерывистость является законом.

Но там, где Ты есть абсолют, то есть там, где «ты» сущностным образом ускользает от любой объективации, там, где «ты» если и не доступно, но присутствует лишь для призывающего обращения, то есть для молитвы, там проблема представляется совсем по-другому. Оче­видно, существует прерывистость религиозного сознания или мисти­ческого опыта, также связанная с самой структурой того создания, ка­ким я являюсь. Тем не менее абсолютное Ты может быть я не говорю достигнуто, но помыслимо лишь по ту сторону всех тех вопросов, ко­торые не прекращает в нас ставить наше тварное существо: что оно такое? чего оно хочет? что оно мыслит? Я всегда считал, что боже­ственные атрибуты, как их определяет рационалистическая теология (простота, неизменность и т. д.), лишь тогда значимы для нас, когда нам удается признать в них черты Ты, к которому мы не можем отно­ситься как к «нему», не искажая его при этом, не сводя к нашим чело­веческим и смехотворно узким меркам. «Когда мы говорим о Боге, то совсем не о Нем мы говорим», — писал я когда-то. Невозможно пре­увеличить значение высказываний подобного толка, поскольку суще­ствует ловушка теологического утверждения. Если все эти «характе­ристики», которые я только что упомянул, берутся в качестве предикатов, то они кажутся самыми бедными из всех; принятые же как определения знания, они еще более убоги, чем те, которые упот­ребляются для описания самого ничтожного, самого эфемерного со­здания, обретающегося в нашем мире. Чтобы произошла необходимая переориентация перспективы, чтобы то, что казалось бесконечной не­достаточностью, обернулось столь же бесконечной полнотой, необхо­димо, чтобы сознание жестом решительного обращения принесло себя в жертву перед лицом Того, к Кому оно может обращаться в мольбе только как к своему Началу, Цели, к своему единственному Оплоту.

ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ И ОТКРЫТОСТЬ ДРУГОМУ

Выражение «распашка целины» передает, может быть, наиболее точно характер того нелегкого труда, который я собираюсь предпри­нять в этой части моего изложения, за витиеватость и, возможно, оза­дачивающий характер которого я бы попросил прощения у читателя.

Сначала тема для размышлений, которую я себе определил, со­стояла в обнаружении корней замкнутости на себе самом (indisponi-bilite), как я ее описал в книге «Быть и иметь». Но по ходу иссле­дования мне стало ясно, что сначала необходимо подойти к той совокупности проблем, которые редко кто давал себе труд довести до ясного разрешения и которые концентрируются вокруг того, что я вынужден был назвать принадлежностью (appartenance) как фактом или действием.

Я приступаю к исследованию, следуя привычному для себя ме­тоду, который состоит в анализе не факта сознания, но того, что оно вмещает, то есть того, с чем оно сталкивается в ряде типовых четко различимых ситуаций.

Принадлежать кому-либо. Этот предмет принадлежит Полю. Это значит:

a) этот предмет есть собственность Поля;

b)

или, более точно, составляет часть того, чем обладает Поль (часть его коллекции или владения).

В этом смысле может принадлежать только то, принадлежность чего может быть оспорена. Утверждение «этот предмет принадле­жит Полю» есть, таким образом, суждение, подразумевающее обра­щение к другим: не претендуйте на этот предмет, он принадлежит Полю. Я часто говорю, что эта вещь, та или иная картина принадле­жит мне, но невозможно представить, что то же самое я буду выска­зывать в отношении своего носа (поскольку трудно вообразить, что кто-то может посягать на обладание им). Несколько иначе обстоит дело, если речь идет о тех частях моего тела, которые другой может использовать как свой инструмент (мои руки, например).

Формула Ъ имеет то преимущество, что дает нам представление о существовании двойственности, заключенной в понятии принадлеж­ности. Действительно, она позволяет признать, что существует, с од­ной стороны, связь между объектом и той совокупностью предметов,

31

частью которых он является, и, с другой — трудноуловимые отноше­ния между этим объектом и неким кто, который на него претендует.

Мы видим, что отношения второго типа могут переводиться в иде­альный план, например, когда мы говорим «выполнить то или иное действие (при)надлежит мне (m'appartient)». «Принадлежать» в дан­ном случае означает приблизительно «вменяется в обязанность». Мы находимся здесь совершенно вне зоны объективного, в рамки кото­рой, как нам казалось вначале, мы были замкнуты.

Нам необходимо теперь спросить себя, могут ли персонифици­роваться отношения, включенные в понятие принадлежности, дей­ствительно ли они приложимы к личности и в каком смысле?

Если я скажу про своего слугу, что «он мне принадлежит», я, оче­видно, вызову у своих слушателей крайнее недоумение; можно пред­положить, что на меня даже посмотрят с молчаливым соболезнова­нием как на сумасшедшего и спросят, по какому праву я утверждаю, что он принадлежит мне; можно предположить, что в моем ответе, каким бы он ни был, будет сказано, что я обращаюсь с ним как с вещью, которую я приобрел или которую мне дали, и так далее. Но каковы бы ни были детали этого ответа, ясно, что он не удовлетворит моего собеседника, покажется чрезмерной и неприемлемой претен­зией. Но все, конечно, происходило бы совсем иначе в эпоху, когда еще существовало рабство.

Чрезвычайно любопытно наблюдать, как вопрос о принадлежно­сти меняет свою суть в том случае, если я объявляю другому человеку: «я принадлежу тебе». В данном случае ситуация полностью меняется.

Необходимо сначала отметить, и это существенно, что я здесь привожу в качестве примера такую ситуацию, которая не позволяет себя объективировать или, по крайней мере, не может быть объекти­вирована, не подвергаясь при этом радикальному изменению.

Постараемся проникнуть в суть исходного отношения: Жак, я тебе принадлежу. Это означает: я питаю к тебе бесконечное доверие, ты можешь делать со мной, что хочешь, я полностью полагаюсь на твою волю. Это не значит, по крайней мере в принципе, что я твой раб. Напротив, я добровольно отдаюсь в полное твое распоряжение; наи­лучшее употребление, которое я могу сделать из своей свободы, — это отдать ее в твои руки, как если бы я добровольно подменил свою свободу твоей, или, скорее, моя свобода парадоксальным образом реализует себя в этой подмене.

Важно, каков будет ответ на это предложение, выраженный, может быть, не в словах, а в действиях. Другими словами, как будет уточняться ответная реплика «ты мне принадлежишь», которая кажется необходи­мой реакцией на действие, которым «я отдаю себя в твое распоряже­ние»! Она, очевидно, является выражением овладения. «Ты мне при­надлежишь» означает «ты моя вещь»; я располагаю тобой, как мне угодно.

Но можно себе представить, что в этом ответе акценты будут про­ставлены по-другому и он может означать «я принимаю тебя как уча-

32

стника в том творчестве, в том предприятии, которому я себя посвя­тил».

Кроме того, совершенно ясно, что если эти два случая могут быть четко разграничены теоретически с помощью рефлексии, то в реаль­ности провести между ними различие очень трудно. Однако на этом различии нужно настаивать во что бы то ни стало, так как фундамен­тальный вопрос состоит в том, нуждаешься ли ты в моей свободе как свободе или, напротив, хочешь, чтобы я отказался от нее.

С этого момента возникает связанная с анализируемым вопро­сом проблема, касающаяся моей внутренней установки, взятой в ее наиболее глубоком аспекте. J