Оранжевое небо
Шрифт:
– Наталья, сию же минуту прекрати! Ну, все, Лесик, она перестала. Иди ко мне, мы с тобой пойдем по камушкам.
– Папа, а почему она так? Почему ей не жалко?
– Она просто не слышит, что им больно.
– Почему? Разве она сама не была листиком?
– А ты разве был?
– Был. А ты не помнишь?
Лесик был когда-то подорожником... Вон что! А он и забыл. Надо вспомнить, обязательно надо. Иначе он не поймет сына. Когда же это было? В какой тьме веков? Когда он сам был... Нет, это было раньше, намного раньше, чем возникла Спарта.
– Спроси себя, Инкьетусов, ты бы простил мне, если бы я скрыл от тебя сейчас про твоего сына?
– Нет, не простил бы. Ты прав. Спасибо тебе, Сурен.
Бросаю к черту эту газету и еду назад. Бедный Лесик! Он очень нестойкий. А жена молчит. Из гордости. При чем тут гордость? Взрослые люди, до чего мы все глупы. До чего мы любим себя, а думаем, что их...
Жена встретила его холодно, но спокойно, как бы подчеркивая, что детям в семье нужен мир и ради них она все перетерпит. Наташка чутко уловила поведение матери и во всем ей следовала. Тем же тоном по каждому поводу говорила "будь добр", "если ты не возражаешь", "благодарю". Ей очень нравилось держаться с ним "по-взрослому" и показывать, что она уже не та маленькая девочка, которую он когда-то водил за ручку в детский сад. Теперь она ходила в школу, одна, без провожатых, не то, что другие, и была полна своих серьезных забот. Но как-то он пришел за нею после уроков, просто так, было свободное время, и увидел, как в глазах Наташки мелькнула такая сумасшедшая радость, что он еле удержался, чтобы не стиснуть ее в объятиях. Так хотелось расцеловать эту прелестную чистенькую мордашку! Но она бы не позволила. Ее так просто не разжалобишь, как Лесика.
Еще до отъезда он замечал, что Лесик потихоньку мучает кошку, пугает ее, стреляет из пистолета пистонами, когда та спит, тянет за хвост, гладит против шерсти. Он, который плакал при виде умирающей бабочки и спрашивал про треснувшее блюдце: "Папа, а ему ведь больно, где трещинка?" Его ругали за кошку, стыдили, наказывали, а он упрямо продолжал. Почему же? Как-то он притянул сына и заговорил с ним о милосердии, в котором нуждается всякая божья тварь. Так говорила ему когда-то бабушка Мария Николаевна. Лесик слушал его покорно, но смотрел равнодушно и беспомощно. Нет, он не сумел облегчить сыну душу.
Майсурян приехал и сказал: с Лесиком неладно. Ни с того ни с сего на него находят вспышки дикой ярости. Он истерично кричит, злобно дерется, швыряется чем попало, и унять его ничем невозможно. Невропатолог прописал микстуру, он послушно пьет, но вид такой, словно у него внутри погасили лампочку. Смотреть жалко.
И правда. Уже второй месяц он жил дома, а Лесик ни разу ему не улыбнулся. Ни разу не осветилось радостью лицо, когда он его окликал или что-то приносил для него. Еще в мае, когда он приезжал в отпуск, он не был такой. Значит, что-то его надломило. Надо снять с души непосильный груз, надо отогреть его. А как? Он сам ходил по дому, как замороженный, чувствовал себя чужим и ненужным.
Однажды он до костей промерз в нетопленой мастерской и на другой день заболел. Жена запретила детям подходить к нему, чтобы они не заразились. Он наглотался таблеток и долго лежал на своем диване в полном одиночестве. Быть заразным всегда как-то обидно. Словно клеймо на тебе стоит. А тут еще всего ломает и никак не согреешься...
– Папа!
– У двери стоял Лесик и смотрел на него. Оглушенный его тихим зовом, он растерялся и не ответил. Тогда Лесик позвал его еще раз:
– Папа! Тебе плохо?
– Нет, Лесик, ничего, только холодно. Накрой мне ноги пледом.
Лесик с готовностью выполнил его просьбу.
– Спасибо, сынок. Теперь я согреюсь. А ты иди, я ведь заразный. Мама будет ругаться.
Он улыбнулся сыну, а тот вдруг смутился и убежал.
Через неделю они с Лесиком вышли гулять. Выпал первый, еще непрочный снежок. От него исходило чистое сияние, и все вокруг стало светлым и праздничным. Будто он вернулся в детство, когда мама накрывала стол белой скатертью в ожидании гостей, а ему хотелось прыгать и кричать непонятно от чего. Он схватил Лесика за руку, и они побежали по улице, оглядываясь назад, на свои следы.
– Лесик, смотри, за нами выросли два деревца с листочками-следочками.
– У тебя большие листочки, а у меня маленькие.
– А давай поменяемся. Это будет твое дерево, а это, наоборот, мое, хочешь?
– Хочу. Папа, а почему мама сказала, что ты нас разлюбил?
Вот что! Лесик-листик, подорожник...
– Мама просто пошутила. Я вас еще больше люблю.
– И меня?
– Да ты для меня самый дорогой человечек!
– А почему ты тогда уехал от нас?
– Мне было очень нужно. Очень, понимаешь?
– Понимаю! Понимаю! Бежим дальше.
– Бежим!
Бегите, дети! Бегите от нас! Мы учим вас черт знает чему. И всегда из лучших побуждений. Мы же вас так любим! Мы совершенно ослепли от любви к вам. Мы желаем вам только счастья, мы костьми ляжем и всех вокруг уложим, лишь бы вам было хорошо, лишь бы горе вас не коснулось.
– Кто горя не знавал, тот жизни не видал.
– Эти деревенские поговорки давно устарели. Теперь другое время. И дети наши будут жить по-другому, без горя и забот. Сытно и весело. Счастливо!
Слышите, дети? Они хотят превратить вас в тряпичные куклы, набитые опилками. Они выпотрошат из вас нормальные человеческие чувства и запичкают ваши души телячьими радостями. Бегите, дети!
– Нельзя столько бегать. Ты уже весь потный. Сядь и отдохни.
– Что вы его все усаживаете? Пусть бегает.
– Ты лучше посмотри на своего сына - кожа да кости. Сиди, Лесик!
– Бабушка, мне скучно. Я не буду бегать, я буду ходить.
– Сиди. Съешь пока булочку.
– Не хочу.
– Ешь.
– Да оставьте вы его в покое.
– Ну и отец! Ну и родители! Совсем заморили ребенка. Ты посмотри на мальчика Майсурянов.
Марик Майсурян - предмет воздыхания его тещи. Толстый, ленивый, ушастый, похожий на спящего с открытыми глазами лемура. Не реагирующий ни на какие внешние раздражители. Ни на крики, ни на ласку. Весь поглощенный бесконечным пищеварительным процессом. Живой укор бестолковым родителям Лесика и Наташки, ее чахлых внуков. Приезжая к ним на неделю, на месяц ли, на два, теща только и делала, что заталкивала в них пищу, стремясь накормить их впрок, на все время своего отсутствия. И еще с истовым удовольствием вела беседы о воспитании детей с матерью Марика - дебелой, пучеглазой телкой, которую даже звали красиво, как племенную корову Стелла. "Вот слышишь, Вероника, что говорит Стеллочка", - поминутно взывала она к дочери. Но та отмалчивалась. Она с трудом выносила Стеллочку - только ради Майсуряна, который давно был тихо в нее влюблен и предпочитал приходить один в их семью, где он чувствовал себя хорошо и где все принимал близко к сердцу, особенно размолвки между супругами. "Егор, пойди извинись. Какая разница - кто из вас прав? Разве в этом дело?"