Оранжевое небо
Шрифт:
Я была в бешенстве, я припомнила ему все, я его не удерживала, я его гнала. "Ноги твоей не будет в нашем доме! Ты мне давно осточертел! Я тебя терпела только из-за детей! А ты их предал, как последний подонок! Ненавижу!" Он ушел молча. Я осталась одна. Когда я остыла, мне стало жутко. Зачем он это сделал? Не понимаю и никогда не пойму. Майсурян приходил, объяснял, оправдывал. Я просила его помолчать.
"Горилл" тоже приходит, говорит на общие темы, о главном - ни слова. Сначала мне это нравится, потом злит, и наконец, я его прогоняю. Он уходит и возвращается. И тогда предлагает мне все. Он ждет ответа. А я не знаю, что ответить. Что?
Если - да, то этот псих никогда мне не простит, никогда не вернется в свое королевство, никогда уже не будет у моих ног. Я навсегда останусь побежденной. А взбунтовавшийся вассал останется ненаказанным.
– Да и черт с ним! Пусть он хоть на голове ходит, хоть весь наизнанку вывернется - его дело, его забота. Для тебя от него все равно не будет толку. Послушай хоть раз, что тебе твоя мать говорит.
– Но дети! Все-таки он им отец.
– Отец! А от детей сбежал! Говорила я тебе: дурной он. Так и вышло. Маменька его набаловала так. И всегда он у нее прав. Словами не скажет, промолчит, а по морде все равно видно, что она там про себя думает, дворянка подмокшая.
– Какая она дворянка? Еще Мария Николаевна успела хоть побарствовать.
– Ой, а уж эта змея высокомерная, головы не повернет лишний раз, ходит, как статуя каменная. Так и не научилась сгибаться. А чем гордиться-то? Не тем ли, что родилась от бандита? А уж Антося-то эта их знаменитая! Нашли чем хвастаться! Мужа бросила, ребенка бросила, за мужиком увязалась, тьфу! Она и принесла в семью порчу. И твой бешеный в того поляка пошел, это уж точно.
– Ладно, мама, чего мы будем перебирать их по сто раз?
– Больно уж они мне противны. А ты дура. Наконец-то судьба повернулась к тебе, послала человека с положением, а ты кочевряжишься. Раздумывает она! С двумя-то детьми! Видно же сразу, что человек положительный, не какой-нибудь ферт.
– Не ферт, а все-таки правда - "горилл". Одно дело встречаться, а другое дело изо дня в день... Скучный он. Не знаю. Все-таки Егор как-то ближе мне.
– Как не ближе! Уж с ним-то скучать не приходилось. Как он коробки мои повышвыривал! Баламут! Тварь беспардонная! Помешали они ему!
Этих коробок было штук пятьдесят. Всех размеров. От самых маленьких, из-под детских ботинок, до огромных кубов. Однажды он полез зачем-то на антресоли, и на него вдруг обрушился Ниагарский водопад. Пустые, пыльные коробки хлопали его по голове и с шумом скатывались вниз. Он стоял, как дурак, и ждал, когда они все вывалятся, черт бы их драл! Накопила, купчиха толстопузая! И что было делать? Назад запихивать? Каждую? С пола, по лесенке, наверх, на свое местечко! Пятьдесят раз? Да пропади они пропадом! Для этого надо прямо-таки издыхать от любви к этим опустевшим емкостям. Он их собрал и выбросил. Как кричала купчиха! Ее необъятное тело сотрясалось от возмущения. "Борис, ну что же ты ничего ему не скажешь?" - взывала она к мужу, тихому, бессловесному существу, который за долгие годы супружеской жизни давно разучился изъясняться на родном языке.
При первом знакомстве с тестем он показался ему совершенным долдоном. Но скоро он убедился, что тот вовсе не глуп и ум у него есть, только неразвитый, задавленный. На заводе его очень ценили, как большого мастера. Любой механизм он понимал сходу, и тот слушался его умных рук. Вся округа шла к нему со своими поломками. Но объяснить словами, в чем неисправность, не мог. Только вспотеет весь. Людям с ним было скучно. Жена помыкала им, дочь тоже.
– Папа, ты долго будешь стучать? В ушах звенит.
– Ты же сама просила его починить замок. Стучит - значит, надо.
– Что ты вечно встреваешь? Я же не с тобой говорю.
– Не со мной, но при мне. И мне противно слушать, как ты...
– Можешь не слушать. Папа, будь добр, закрепи ножку у стола, он у нас уже полгода качается. А то у нас в семье некому, нет мужских рук.
Это надо проглотить молча. Иначе начнется кухонная свара. Теща уже начеку. В глазах вспыхнул тот особенный пламень вдохновения, который помогает ей побеждать в любых словесных сражениях. Ох, уж эти шумные баталии! Как говорил один венгр у них в институте: это национальная особенность русских - кричать из ничего "во весь горло". Он тогда на него обижался, спорил: зачем из-за отдельных грубиянов обвинять нацию? А теперь сам не знал, куда спрятаться от крика, который преследовал людей всюду. Все устали от крика - и все кричат. Куда ни придешь - в магазин ли, в мастерскую, в поликлинику - везде на тебя кричат. Или на рядом стоящего. Один прямостоящий - на другого прямостоящего. Четвероногие, те однообразно и примитивно рычат, а двуногие - кричат, используя на всю катушку дарованную эволюцией вторую сигнальную систему. Подивиться можно разнообразию форм и выражений, которые один homo изливает на другого homo. А какое неисчерпаемое богатство тональностей! Ах, homo, ах, sapiens! Как велики твои возможности! И как стремительно ты прогрессируешь вслед за ростом производительных сил и сменой производственных отношений! В чем причина всеобщего ожесточения? Почему люди так легко срываются на крик?
– Бабушка Липа, почему?
– Надорвался народ, Егорушка. Подумай-ка, сколько можно камни на себе в гору таскать? И никакого просвету. То германская, то гражданская, то колхозы, то немцы пришли. А после них и вовсе разор.
– Я помню. Я бывал у тебя после войны. Вы еще все яблони повырубили тогда.
– А что делать было? Чуть не каждую веточку налогом обложили. Вот и получается: вокруг тьма - и в душах людских тьма. Надо бы им помогчи. Они и сами не рады.
Бабушка сокрушенно вздыхает. Ничто не смогло отучить ее от жалости. На все смотрит она с этой стороны. Он рассказал ей про Сизифа. Она и его пожалела.
– Экий бездольный! Неужто не могли другого наказания ему определить?
– Боги так наказали. Им не укажешь.
– Хоть и боги, а без ума. Что пользы мучить человека? Одна надсада и глумление. Нехорошо это.
Откуда брались силы у нее всех жалеть? Сама прожила трудную жизнь, столько близких пришлось похоронить, столько слез пролила - и над своим горем, и над чужим, а душа не очерствела, не иссохла, не остыла. Улыбнется тихо - и засияют глаза, засветятся мягким теплом. Словно сбросит с себя тяжкий груз долгих годов. Словно снова она та девушка, что стоит рядом с женихом на старинной фотографии, наклеенной на плотный картон. А вот такая же фотография, где снята она с дедушкой Иваном. Он тоже тут молод и совсем не похож на себя. Все они тогда были молоды. Братья - Иван да Илья. И Липа, Липушка, любовь их общая. Любовь-беда, любовь-кручина, любовь-напасть. Налетела, закружила, завертела. А сердце молодое, не знает, как из беды вырваться, как кольцо разомкнуть. Кто подскажет? Старики свое гнут: "В наше время за такие дела..." А их время ушло. И век ушел. Новый пришел, двадцатый. Его спросить? А он сам молод, еще моложе, чем они. Только на ноги становится, своего пути ищет. Старые люди ворчат. Старым не до перемен. Им бы кости погреть, на печи понежиться перед смертью. Устали они, смолоду с лихвой наворочались. А теперь молодой век не дает им покоя. Какой покой с молодыми? Они и сами-то не знают хорошенько, что они завтра учудят. Сегодня, гляди, он весел, а завтра слезы льет. Сегодня любит, а завтра нос воротит. Сегодня в землю уткнулся, а завтра взлетает в небо.
– Чего его туда понесло? Свалится ведь.
Свалился. Лежит, весь в ссадинах, вывалялся в грязи и - лужица крови.
– Что он, не знал, что на небе долго не удержишься? Разве что на один миг.
Кто взлетает, тот не думает о падении...
А мы с тобой? Мы с тобою, моя девочка со скрипкой? Разве мы по земле ходили? Ты сказала: "Вон видишь то облако? Бежим к нему." Я поднял тебя на руки и подкинул ему, оно подхватило тебя, окутало нежной дымкой. Я прыгнул следом, и мы понеслись. Мы не видели друг друга в белой пелене, было страшно и хорошо. Я слышал твое учащенное дыхание и сам задыхался от нежности, любви и тумана. А из просветов нам улыбались голубые тюльпаны на изогнутых лебединых стеблях. Я протянул руку, хотел сорвать для тебя один, но ты прошептала: "Не надо. Эти тюльпаны не стоят в вазах".