Оранжевое небо
Шрифт:
– Надо! Исповедайся! Для тебя это нужно, не для меня. Говори! Не оставляй про себя, иначе покоя не будешь знать. Что было?
– Ничего особого не было...
– Нет, было! Сними камень с души! Задохнешься! Сколько можно?
– Хорошо, скажу! Все тебе скажу. Слушай! Хоронили мать на другой же день. Лето было, а в деревне не в городе, моргов нет. Отвезли на кладбище, яму уже, значит, приготовили...
– Ну?
– Ну прощаться стали. Брат подошел, сестры и я...
– Ну, говори до конца! И в глаза мне гляди - чтобы не солгать.
– Подошел я, наклонился...
– Мертвая? Что же было это? Что ты почувствовал?
– Я потом доктора одного спрашивал, он сказал, что бывает так.
– Доктора изучают тело, а душа от них сокрыта. Я же тебя про душу спрашиваю. Что душа твоя тогда тебе сказала? Вот что тебе надо вспомнить сейчас.
– В тот момент испугался я...
– И что? Что еще?
– Горло как-то перехватило... и на поминках ничего не мог проглотить. Словно ком стоял в груди.
– Вот! С тех пор ты и живешь, как сведенный весь. Мать души своей не пожалела, вдохнула ее в твое тело грешное, чтобы спасти сына своего заблудшего, а ты? Ты-то что же? Отошел от гроба, уехал и все забыл? Тебе предупреждение было, а ты вновь вернулся к делам нечестивым? Что глаза-то бегают? Что заметался ты? Доколе будешь истязать душу материнскую? Захлебнулась она кровью невинных, а тебе все мало?
– Уйди, дьявол! Заткнись! Я все это выдумал! Понял? Не твое дело учить меня. Еще неизвестно, сколько на твоей совести чужой крови. Строишь из себя святого, а сам немцам служил.
– На моей душе нет такого греха. Господь свидетель.
– Свидетель? Тогда пусть придет и скажет.
– Настанет час - придет и скажет.
– А если мы ему не поверим?
– В Писании сказано: не хвалитесь и не лгите на истину. Ибо - человек не знает своего часа, когда его призовут. Ты говоришь: я достиг всего, я богат и могущ, а не знаешь, что ты несчастен и жалок, и нищ и слеп и наг.
– Может, поменяемся? Ты вроде как жалеешь меня?
– Не в нашей с тобой это власти. Каждый из нас ответит за свои заблуждения. Кто покатит наверх камень, к тому он и воротится.
– Заладил одно и то же. Надоело уже. Иди.
Заключенного увели. Однако не прошло и недели, как начальник тюрьмы снова вызвал его. Встал против него, как в прошлый раз, и стал пытать:
– Гляди мне в глаза и говори: что ты видишь в них сегодня? Интересно, что ты еще наврешь.
– Сегодня не будет у нас разговора.
– Это почему же?
– Не говорить ты меня позвал, а верх взять надо мною.
– А ты и впрямь провидец. Угадал! Решил я подержать тебя в карцере пятидневочку, а потом поглядеть, какой ты оттуда выйдешь. Ну, что скажешь на это?
– Ничего не скажу.
– Что ж так? Испугался?
– Пелена на твоих глазах. Как же поймешь слово человеческое, если ты слеп? Творишь беззакония - и не видишь.
– Я действую по закону.
– Не по закону, а по приказу. А надо по закону и по совести.
– Не твое это дело. Что ты в этом понимаешь? Ишь, бельма свои вытаращил! Из ума выжил, а еще учит.
– Выжить из ума - беда, а не грех. Быть в уме и душу продать, данную матерью при рождении, вот самый большой грех.
– Заткнись ты, наконец, святоша! Что ты все каркаешь? Я пошутил, а он думает, ему тут и вправду все дозволено. У, гнида! А ну, проси прощения! Что молчишь?
– Я не вижу, в чем я виноват.
– А мне плевать, что ты там видишь или не видишь. Делай, что я приказываю тебе.
– Зови охрану. Пусть уведут меня.
– Ты не командуй! Тут не твоя воля. Указчик мне выискался. Проси прощения!
– Зови охрану.
– Не-е-ет! Сначала ты попросишь у меня прощения. А за твое упрямство - не просто так, а на колени, тварь! Перед богом своим ползаешь на коленях? Так вот его мы пошлем к фенькиной матери, а твоим богом стану я, понял? Я твой бог теперь. Молись мне! На колени!
– Господи, вразуми его! Удержи от святотатства! Спаси от новой крови! Не видишь разве, как душа его мается?
В бешенстве тюремщик занес руку, чтобы сбить заключенного с ног... и вдруг замер, остановился, обронил руку, отступил на шаг. Что удержало его от удара? Слова молитвы? Он много слышал разных слов и самых страшных проклятий, и они давно на него не действовали. И взгляды, полыхающие ненавистью, переносил не дрогнув. А в этом не было ненависти, не было страха. Но чем-то он зацепил его, парализовал. Чем же? Этот вопрос, как гвоздь, засел у него в душе и свербил постоянно. Даже те, несломленные, не признавшие вины, так не раздражали его. Однако не стал он сажать упрямца в карцер, только прогулок лишил. Через несколько дней велел привести его снова. Долго молча разглядывал. Узник стоял терпеливо, устало опустив веки. Тюремщик заговорил:
– Вот ты веришь в бога, в божью справедливость. Почему же тогда он терпит мои грехи, почему не покарает меня? Почему я живу и радуюсь, а бог не пошлет мне погибели?
– Бог не палач. Он - судия. Ему не нужна твоя гибель. Ему нужно твое раскаяние.
– А зачем оно ему?
– Чтобы других научить, других остановить. И вернуть тебе облик человеческий, ибо ты рожден от человека, а живешь хуже зверя.
– Это ты так считаешь, а я не вижу, в чем мне каяться.
– В том и беда твоя. Заблудился ты и не видишь выхода. А настанет час, оглянешься на дело рук твоих - и страшно станет тебе. Опутают тебя сети, которые ты сплел для других. Возопишь в отчаянии, обратишь молитву к Богу, а Он отвернется. Ибо кто возлюбил проклятие - оно и придет на него, кто не восхотел благословения - оно и удалится от него. И не будет рядом с тобой сострадающего.
– Сострадающего? А на что он мне?
– Быть одному - тяжко. Богатство, власть, слава - все ни к чему, когда человек один. А в беде оказаться одному - нет муки нестерпимее.
– Я тебя позову.
– Позовешь. Я знаю.
И тот, кто называл себя избранником, поднял глаза и устремил на тюремщика взгляд, в котором тот прочел... сострадание! К нему, своему мучителю! Он отпрянул. Неужели? Сострадать - ему?! Что же он видит в нем, этот то ли безумец, то ли и впрямь святой?
Опять после его ухода он остался в смятении. Опять не находил себе места. И опять призвал его и спросил: