Орфей. Часть 1
Шрифт:
Но договорить ей так и не удалось. Над их головами со свистом рассёк воздух. Описывая круг, летающий автомобиль. Он, похоже, шёл на посадку. На ту площадку, что была за домом. Потом скрылся из глаз, словно потонул в тёмном хвойном парке, который окружал Иванов коттедж.
– Кто это к вам?
– вскрикнула Уля, - чей такой клёвый авто?
– Не знаю, - удивилась Ева, - какой-то серебряный, сигарообразный. У Ивана другой, у отца - тоже.
Они ускорили шаги. И даже при входе в сумеречные сосновые заросли увидели бегущего им навстречу высокого мужчину в синем костюме. Черноволосый, с красивым бронзовым загаром, он улыбался и что-то издали кричал, махая рукой, сверкали его прекрасные белые зубы. Гость был
Ева успела углом рта незаметно буркнуть для Ули:
– Папочку принесло! Чтоб он провалился! "Давно" не виделись! А я и не поняла сначала. Меняет машины, как перчатки.
Но скептически настроенная Ева с удивлением отметила, как расцвело и вспыхнуло женским очарованием лицо Ульяны. Она аж вся зарделась. "Вот это эффект! Папочка-Генрих ещё не растерял "Квалификацию".
После обмена приветствиями Ева тут же представила друг другу своб соседку и будущего свёкра. Рыжеволосая, видно, решила, что это сама судьба свела её с таким мужчиной. Она изобразила огромный интерес к его особе. И ему волей-неволей пришлось ухаживать за ней и занимать её светской беседой, потому что Ева умышленно долго пропадала на кухне, давала возможность "павлину" вовсю распушить свой "дивный хвост" и покозырять всем, чем есть, перед самочкой. Да и ты (Ева была уверена), не теряется, кидает свои русалочьи взгляды, которые безотказно действуют на противоположный пол, розовеет до кончиков ушей и замирает в сладостном смущении первого знакомства.
Ева с Анатольевной подавали одно блюдо за другим: таскали в гостиную то кролика, тушёного в "Алиготе", то жаркое из кабана, то виски, то коньяк, пока в духовке доходили цыплята табака. Еве не хотелось сидеть с гостями, но некоторое время всё же пришлось, хотя бы из вежливости. "Когда ж его унесёт?" Она незаметно поглядывала на часы. Еле скрывала раздражение. "Шёл бы уже восвояси. Чего ему надо? Такая женщина рядом! Отправился бы провожать, налаживал бы контакты. Сколько можно тут сидеть? Как они мне надоели оба!"
Но, в конце концов, всё закончилось иначе. Уле вдруг позвонил охранник, который всегда её извещал, если муж собирается внезапно приехать. Она начала быстро прихорашиваться перед уходом и с надеждой поглядывать в сторону Генриха. "Может, пойдёт всё же проводить, хоть до конца парка с ёлочками?" Но он вдруг перестал "гнать обаяние на полную катушку" и довольно холодно с ней попрощался. Ева насторожилась.
– Зачем ты приехал? Ты же знаешь, что Вани нет дома.
– А я, собственно, к тебе дорогая. Хорошо, что его нет.
Он подсел поближе, попытался взять её руку в свою, но она импульсивно отдёрнулась.
– Ну зачем ты так, Ева? Давай поговорим. Мы столько лет с тобой не общались! Мне необходимо, слышишь (?) я просто не могу иначе, мне надо видеть тебя. Я словно с ума сошёл в последние дни. Сам от себя такого не ожидал. Не думал, что я смогу снова так полюбить. С такой силой! Ева! Если б ты знала! Как мальчишка! Как дурак! Я ночи не сплю. Места себе не нахожу. Скоро начну стихи писать, честное слово! Ева! Видишь: нас свела судьба снова. Без нашей воли. Это просто судьба. И это не случайно, я уверен. Я уже стал суеверным. Это знак свыше! Ева! Мы должны быть вместе. Теперь уже навсегда. Я люблю тебя! Теперь люблю в сто раз сильнее, чем когда-то! Ева! Я всё продумал. Давай уедем вместе в Лос-Анджелес, у меня там дом...
Он внезапно замолк, увидев её рездражённый жест. Она не выдержала, поднялась. Начала нервно, бессмысленно ходить по комнате.
– Ты бы лучше ушёл, Генрих. А я сделаю вид, что этого разговора не было. Никто не узнает о твоём сегодняшнем визите. Давай на этом поладим.
Он вскочил и кинулся к ней, обхватил, прижал к себе. Заглядывал в её глаза своими умоляющими глазами, отстраняя её лицо, и всё смотрел, словно гипнотизировал взглядом голубых очей, ведь она когда-то казались ей незабудками, которые она любила без памяти. Но Ева оттолкнула его, как чужая, и вырвалась.
– Уходи! Другого ответа не будет!
– Что-о? Станем разыгрывать последнюю сцену "Евгения Онегина", где он умоляет её, а она гонит его? Хочет покуражиться надо мной, отомстить? Что ж, мсти, издевайся. Я виноват перед тобой. Но я вынужден был тогда так поступить. Жизнь была жестокая. Она не оставила мне выбора. И при всём при этом я всегда продолжал любить тебя.
"Врёшь, как всегда", - думала Ева, но продолжала молчать. Не хотелось ей говорить вслух, она ужасно устала. Усталость была не физическая, а моральная. "Врёшь, - думала она со спокойной ясностью.
– Когда я была старой и никому не нужной, то только Иван любил меня. Тебя и близко не было."
– Ева! Вспомни бессмертного Пушкина: ведь Татьяна всё равно любит Онегина, даже, прогоняя его, любит. Она сама об этом говорит. И ты любишь меня. Никогда и никто меня в этом не разубедит. Прислушайся же к самой себе! Ты - моя!
Он сделал новую попытку схватить её в объятья, но она выскользнула и отшвырнула его одними лишь глазами, ненавистью взгляда. Отнюдь не сильно, так, легонько толкнула от себя, но он, уставившись на неё совершенно безумно, отлетел к двери.
Ева помнила всё: его прикосновения, его взгляд, этот уверенный мужской взгляд, в котором она читала превосходство, его руки, что сжимали её, запах его волос, его шёпот, тёплое прикосновение бритой щеки к её виску... Она помнила всё это чувственной памятью. Только теперь это воспоминание заставляло её лишь страдать. "Скорей бы он ушёл! Я никогда не смогу простить. Слишком хорошо помню, как он обошёлся со мной. Как делала аборт тайком (на следующий день нужно было выходить на сцену). Как лежала, истекая кровью. Боль в низу живота, аж тошнота подкатывает. Санитарочка приносит новые и новые пелёнки, кладёт меж ног, а кровь всё льёт, даже пузырь со льдом не помогает. И думаю в этот момент: "Что мне от него в жизни осталось? Одна рана, кровоточащая, в теле, другая, такая же, - в душе. Вот и всё. И права была мама, когда говорила: "Предательств - не прощай. Кто предал тебя один раз, сделает это и второй..."
– Ева, - снова заговорил Генрих.
– Я вижу, ты пока не можешь решиться, ты не готова. Я не буду настаивать. Хорошо. Я буду ждать, сколько нужно.
– Не нужно!
– И всё-таки. Я буду ждать тебя. Буду унижаться перед тобой, но добьюсь прощения. Мы будем вместе. Иначе быть не может.
Она мотнула головой, не в силах уже больше говорить с ним.
– Ева! Я ухожу. Но - ещё только одно. Я привёз тебе подарок. Возьми его. Это та машина, которая стоит на площадке. Пойдём, посмотришь. Я так хотел, чтобы она тебе понравилась! Идём!
– Нет. Ничего не приму. Ты не понял? За это время я успела полюбить другого. Вот такая вот ирония судьбы, что это оказался твой сын. Теперь ничего уже не изменить. Я умирать буду с его именем на устах. Пойми это и смирись.
– Хорошо, Ева. Пусть так. Но я всё же буду верить и надеяться, что ты одумаешься, что всё изменится. А пока - умоляю тебя, на коленях молю - возьми мой подарок, не отвергай. Я купил его для тебя, оформил все документы. Идём, посмотришь.
И Ева вышла с ним. Пошли рядом, меж сосен по заросшему парку в сторону посадочной площадки. Сосновый участок начал незаметно переходить в лес, появились деревца и целые заросли кустарников. Так, пробираясь по тропинке в чепурыжнике, двое приближались к просвету меж деревьев, где была площадка, и в вечерней сгущающейся мгле всё же отсвечивал корпус машины, отливал блеском налепленных щедро, как на ёлку, кристаллов Сваровски, что придавало ей какой-то карнавальный вид.