Орленев
Шрифт:
и, хотя вкуса свободы он никогда не узнает, его терпению есть
предел. Только, прежде чем произойдет взрыв и «мошка малень¬
кая» взбунтуется, у игры Орленева будет еще одна стадия — ста¬
дия удивления. Его сознанию человека, до конца еще не распя¬
того в этих жалких «коридорах власти», непонятно, откуда бе¬
рется такое беспричинное зло в людях, и чем оно держится, и
почему так заразительно. Он готов задуматься, только времени
для спокойного
новится такой невыносимой, что молчать больше нельзя.
И «тварь мелкая» подымает голос: «Да ведь, ваше превосхо¬
дительство, и крысу поганую станете ногой шпынять, она в сапог
вцепится, а я человек по образу божию и подобию!» Что же, это
голос протеста? Скорее, отчаяния, но отчаяния, которое придает
мужество самым слабым; его, «тряпку брошенную», топчут, и,
выйдя из себя, он ни перед чем не остановится. «Троньте только,
драться буду! Драться!» Эта тема амбиции привлекала Орленева
и в роли Аркашки в «Лесе». Но там у нее была комическая
окраска, а здесь исход трагический. Лев Никулин в книге «Люди
русского искусства» писал, что зрители (речь, видимо, идет о зри¬
телях дореволюционных) смотрели «Горе-злосчастье» с участием
Орленева только ради одной сцены «объяснения чиновника с его
превосходительством»7. Утверждение это вряд ли справедливо,
потому что трагедия Рожнова у Орленева только начинается со
сцены объяснения с генералом. Это был очень яркий, но мгновен¬
ный порыв, а нравственные страдания прозревающего человека
с их мучительной длительностью были еще впереди.
Время в «Горе-злосчастье» течет медленно: между третьим и
четвертым актом пьесы проходит около трех недель. Для Рож¬
нова это вечность: все в его жизни сломалось, все корни подруб¬
лены. Труженик и трезвенник, он стал бродягой и пьяницей, от
его благополучия не осталось и видимости, и нет никого в губерн¬
ском городе, кто был бы теперь ниже его. Удрученная Оленька
и ее хищная мамаша-сводня, не ожидавшие такого оборота собы¬
тий, принимают меры, чтобы вернуть заблудшую душу па пра¬
вильную стезю — с этих долгих и скучных разговоров-хлопот и
начинается четвертый акт. Высокий покровитель семьи Рожновых,
хотя он и возмущен скандальной выходкой молодого чиновника,
в конце концов снисходит к женским слезам и готов засту¬
питься за этого «преестественного негодяя», если он явится
к нему с повинной. Пока идет уламывание помещика, никто не
знает, где находится Рожнов, под каким забором, бедняга, сва¬
лился. Он появляется в конце
с Марьюшкой, а потом с Оленькой и составляет кульминацию
драмы.
По ремарке автора, Рожнов в этот момент «несколько хмелен»,
Орленев играл его трезвым. И одет он был бедно, но опрятно, без
явных следов непутевой, подзаборно горькой жизни. Орленев не
любил живописных лохмотьев на сцене, и нищета его Аркашки
в «Лесе» или Актера в «На дне» не была нарочито вызывающей,
бьющей в глаза. Зачем эти материальные знаки катастрофы? Не¬
порядок душевный не требует непорядка в костюме, такая син¬
хронность может быть только навязчивой *. Перемены, которые
произошли с Рожновым, настолько разительны, что их не следует
подчеркивать грубо бытовой краской. Я не знаю, какими техни¬
ческими приемами пользовался Орленев, но его герой после всего,
что с ним случилось, сжался в комок и одряхлел в свои двадцать
с чем-то лет: посерело лицо, потухли глаза, у губ появились мор¬
щины, улыбку исказило страдание. И самое главное — голос стал
глуше и ритм речи замедлился.
В четвертом акте из простодушной юности он сразу шагнул
в старость, которая во всем изверилась. С какой отчаянной отва¬
гой он защищал честь Оленьки, но ведь похоже, что и она его об¬
манула: «На какого дьявола она к своему барину бегает? Ночи
гостит!» Дорого обходится ему это знание, но из яда сомнения
рождается его робкая мысль. «Горе-злосчастье» — пьеса реперту¬
арная, ее много играли в конце прошлого и начале нынешнего
века и, по свидетельству мемуаристов, не стесняли себя в купю¬
рах; особенно много вымарок было в первом я четвертом актах
с их откровенным нажимом на мелодраму и публицистику. Вот
передо мной суфлерский экземпляр этой объемистой пьесы, где
рука режиссера размашисто прошлась по всему тексту, но не
коснулась монолога Рожнова в четвертом акте: «Проклятые мы
с тобой люди, Марьюшка, что родились в бедности да в невеже¬
стве, а понимание чувств господом богом не отнято» 8. У Орле-
нева эти слова были едва ли не главными в разговоре Рожнова
* Он изменил этому правилу, когда готовил пьесу Чирикова «Евреи»:
перед поездкой на гастроли в Германию купил на базаре в Лодзи рваную
одежду, просто отрепья, для правдоподобия сцепы, где безымянные ста¬
тисты изображали жертв погрома в одном из городов Северо-Западного
края
с Марьюшкой — таков итог его жизни *. Момент сознательности