Орленев
Шрифт:
к этой пьесе он вернулся. Может быть, подсознательно здесь ска¬
залась его старая обида — так он вознаградит себя за прошлое и
замкнется большой цикл его жизни, ее начало и ее зрелость.
Впрочем, более вероятно, что он обратился к мелодраме Крылова
цочти двадцатилетней давности (год ее написания — 1883-й) по¬
тому, что после уроков Достоевского увидел в ней отблеск «Ши¬
нели» и «Бедных людей». Не зря ведь Чехов говорил об интелли¬
гентности
туара, из богатства его ассоциативных связей, затронувших целые
пласты русского и мирового искусства. Конечно, само сравнение
пьесы драматурга-переделыцика и промышленника Крылова с ли¬
тературой в ее наивысших бессмертных образцах было достаточно
рискованно. Да и формально аналогия в этом случае не выстраи¬
валась.
У Гоголя и Достоевского перед нами открывается энциклопе¬
дия петербургской бедности, в пьесе Крылова сравнительный до¬
статок (другой вопрос, каким образом добытый); там взята жизнь
па излете, здесь она обрывается в самом расцвете; там поэзия и
трагедия, обусловленная необратимостью действия, здесь хорошо
обдуманный и уверенно обработанный профессиональным литера¬
тором случай и ничего более, и т. д. И все-таки у этих несопоста¬
вимых явлений оказались черты общности: провинциальный чи¬
новник Иван Рожнов по степени своей безответности и зависи¬
мости, по степени внешней и, что самое горькое, внутреппей не¬
свободы принадлежит к бесправно-плебейскому племени Башмач-
киттых и Девушкиных — он их прямой потомок.
Хорошо известны слова Белинского о том, что Гоголь первый
навел русскую литературу на «забитые существования в нашей
действительности»2. Акакий Акакиевич и вслед за ним Макар
Девушкин положили начало этой иерархии обездоленных, Иван
Рожнов затерялся где-то в ее дали, в конце ее длинного-длинного
ряда. Масштабы несоизмеримые, суть та же. Он такой же чело¬
век-ветошка, о которого господа «ноги обтирают», как и его про¬
славленные предшественники, с той только разницей, что еще мо¬
лод, всего три года па казенной службе и, хотя уже втянулся
в колею и стал малым винтиком бюрократической машины, нс
утратил юношеского вида и юношеского духа. «Лицо Орленева —
Рожнова было прекрасно, его добрые синие глаза светились, зри¬
тель настораживался в ожидании тех удивительных, необыкно¬
венных слов, какие сейчас скажет Рожнов»,— так описывает
А. Я. Бруштейн первое появление Орленева в «Горе-злосчастье»
в виленской антрепризе Струйского в сезон 1902/03 года3. Он
только
пылинку с парадного костюма — и зритель (даже если он ни¬
когда до того не бывал в театре) уже знал, что этот симпатичный
молодой человек окажется в центре драмы. С такого доверия и
начинается магия искусства.
Вокруг Рожнова—Орленева маски, целый хоровод масок: бе¬
зымянные чиновники и чиновники с глупыми фамилиями, вроде
Сельдереева и Горошкина,— саранча, налетевшая на даровую за¬
куску; и какие-то девицы в ситцевых платьях, тоже безымянные,
неизвестно почему пожаловавшие на свадьбу (с нее начинается
пьеса) и горячо обсуждающие: дурная ли примета — сморкаться
при венчании; вдова-салопница, знающая всю подноготную про
всех собравшихся; помещик-самодур, блажь которого не уга¬
даешь,— захотел пировать в отдельном кабинете с невестой и
прогнал прочь жениха, что ему здесь делать; статский генерал,
свихнувшийся на том, что административная механика — та же
армия и чиновник начинается с субординации: «Шекспира
я себе в столоначальники не возьму!» Провинциальная затхлость,
бесчеловечный цинизм, злословие, зависть, невежество. И на этом
фоне юный Рожнов (хотя Орленеву было уже тридцать два года),
возбужденный и чуть растерянный — он и сам не знает, откуда
на него свалилось счастье: красавица Оленька, тысячное прида¬
ное, продвижение по службе. Объяснить это невозможно, он и не
пытается объяснить. . . Он живет минутой, но не ждите от него
тех необыкновенных слов, о которых писала А. Я. Бруштейн. На¬
против, его радостное возбуждение выражается в косноязычии,
для такого торжественного момента какие у него будничные
слова: «Что ж я был бы за свинья, если бы не понял всех благо¬
деяний. . .» И в этой корявости, как ни странно, слышался голос
жизни. Все кругом говорят на дурацки стилизованном, лакейски-
мещанском или замысловатом чиновничьем языке, а он что ду¬
мает, то и скажет, все в простоте, без двусмысленностей, без кан¬
целярского орнамента, с едва-едва заметным юмором или, скорее,
оттенком юмора. Пока что его синие сияющие глаза не видят впе¬
реди ничего угрожающего.
Свадьба кончилась, и тайна разъяснилась: брак Рожнова —
это грязная сделка за его спиной, сговор двух сильных за счет
слабого. Помещик дал деньги, и красавица Оленька должна до¬
статься ему; статский генерал назначил жениха из числа своих