Орлы и ангелы
Шрифт:
Что все это значит, рычит она.
На этот вопрос у меня нет ответа.
Хочешь меня напарить, козел, спрашивает она.
Я задумываюсь, прежде чем ответить.
Нет.
Послушай — теперь она уже не рычит, а шипит, — хочешь свалить, сваливай, но напарить я себя не позволю. ТЕБЕ НЕ ПОЗВОЛЮ. Для меня это важно, КРАЙНЕ ВАЖНО!
Сорвалась на крик, голос звучит по-настоящему взволнованно, весь ее закадровый образ приходит в кричащее противоречие с моим нынешним состоянием опустошенности и полной потерянности — где-то между Веной, Бари и солнечно-желтой пижамой.
Да ладно тебе, шепчу.
Спорить
Послушай, пищит она, тебе надо принять решение, причем НЕМЕДЛЕННО. Немедленно скажи мне, собираешься ты сотрудничать ИЛИ НЕТ.
Она всхлипывает довольно громко и, судя по звуку, принимается отчаянно теребить нос.
Хорошо, хорошо, говорю, как тебе будет угодно.
В КАКОМ СМЫСЛЕ?!!
Оставайся на месте, говорю, я сейчас приеду. А где ты, кстати, находишься?
В кафе «Жозефина», всхлипнув, отвечает она, стою у стойки, и все на меня глазеют.
Внезапно мне становится ее жаль, очень жаль, куда сильнее жаль, чем себя самого.
Оставайся на месте. Возьму такси и через пять минут буду там.
Кладет трубку. Забираю с собой диктофон и пса и мчусь по лестнице.
Узнал я ее не без труда. Ресничная тушь растеклась по всему лицу двумя потоками, сливающимися на подбородке в общую дельту. Грязь и под носом — она ее явно размазала рукавом. Как будто собралась покрасить лицо в черный цвет и, сделав полдела, раздумала. Волосы, недавно собранные в узел, растрепались и торчат во все стороны. Должно быть, ревела в голос. Бармен, пока я подхожу к ее столику, смотрит на меня осуждающе. Она сидит, поникнув, за мраморным круглым столиком, на середине которого вытряхнутая пепельница, и больше ничего — ни чашки, ни бокала. Даже не радуется Жаку Шираку, а тот разочарованно от нее пятится. Лишь для того, чтобы сделать хоть что-нибудь, принимаюсь гладить ее по голове. Но волосы, иначе говоря, высохшее и вымершее собрание ороговевших клеток, представляют собой, вообще-то, самую отвратительную часть человеческого тела, чреватую преждевременным и перманентным концом, волосы — это массовое захоронение. Отдергиваю руку, к ней прилипает несколько заряженных электричеством волосинок, стряхиваю их, словно моя рука только что побывала в паутине. На пальцах остается ванильный аромат ее шампуня.
Заказываю стакан воды и пачку бумажных салфеток. В ожидании заказанного сидим молча, я не знаю, о чем она думает, да и о чем думаю сам.
Обмакиваю салфетку в стакане, разворачиваю Клару лицом ко мне и начинаю смывать черные разводы. Салфетка при этом чернеет, а грязь не оттирается. Израсходовав несколько салфеток и изрядное количество воды, добиваюсь равномерно серой окраски ее лица. Она так инертна, что мне приходится крепко держать ее за подбородок, обеспечивая упор, необходимый для проведения процедуры. Когда я наконец удовлетворяюсь достигнутым, щеки у нее пылают, и вид из-за этого более оживленный. Я чувствую себя лучше.
Клара, говорю я.
Она сразу же приходит в волнение.
Тебе на все наплевать, упрекает она, тебя это вообще не интересует.
В этом ты права, говорю, но тебе нечего унывать.
Пристально смотрит
Погляди-ка, что я тебе принес, говорю. Лезу в карман куртки и достаю контрольную дискету и дубликаты кассет.
Прошу прощения, говорю.
Трясет головой, глаза у нее вновь на мокром месте. Я больше не могу, говорит, просто не тяну. Наверное, профессор прав, и я просто слабачка.
Да брось, говорю.
Поднимаю руку, не спуская с Клары глаз, и заказываю две двойные водки, две чистые. Из морозильника. Бокалы заиндевели, от них веет стужей. У меня текут слюнки.
Ну же, говорю. Выпьем.
Мы чокаемся. Выпивает все залпом. Поперхнулась, ее трясет.
Сейчас вернусь, говорю.
В мужском туалете наклоняюсь над унитазом, дышу на крышку, протираю ее туалетной бумагой, выкладываю «дорожку».
Она успела повторить заказ и с улыбкой смотрит на меня, пока я сажусь на место. Я улыбаюсь ей в ответ.
Знаешь, говорю, а ты та еще штучка.
Чокаемся и опрокидываем в себя водку. Мне надо последить за тем, чтобы сегодня не перебрать. Надо сохранять ясную голову. Она подзывает кельнера и поднимается с места.
Прости, говорит, я сейчас.
Когда она возвращается, волосы приведены в порядок и затянуты в «конский хвост». Брюки в обтяжку — гребешка не засунешь в карман, значит, она распутывала свои колтуны пальцами.
Если ты не против, говорит она, я расскажу тебе, что еще сказал профессор по поводу моего проекта.
Валяй, говорю.
Он несколько раз перечитал мои предварительные заметки и пришел к выводу, что я вследствие собственной ограниченности, причины которой коренятся в слабости моего «я», не готова допустить полноценную идентификацию, каковая необходима для успеха такого исследования.
Однако же, с удивлением замечаю я, идиотизм, конечно, но насколько высокопарный!
Мне тоже так кажется, отвечает. Он думает, что переоценил мои силы. При этом я ему рассказала, что ты меня время от времени поколачиваешь!
И что же, этот факт не служит для него доказательством нашей обоюдной и безудержной вовлеченности в ситуацию?
Переоценил мои силы! Она вновь срывается на крик. А меня вообще невозможно переоценить, потому что верхний порог у меня отсутствует! Я как башня с крепкими стенами, но без крыши.
Ты описываешь устройство колодца, говорю.
Поглядел бы он на других, отвечает, сидят себе в институте и высасывают из пальца стотысячное по счету сочинение о трактовке женщин Карлом Густавом Юнгом.
Так чего же он от тебя хочет, спрашиваю.
Ну да, в том-то и вопрос, говорит. Процитирую его буквально: «Фройляйн Мюллер, вам нужен диплом, а мне нужно существенно важное. Существенно важное в истории этого человека».
И в чем же оно заключается?
Вот именно, говорит. Это известно ему одному.
А почему, интересно, он называет тебя «фройляйн Мюллер?»
В университете все зовут меня Лизхен. Лизхен Мюллер.
А это что еще за хрень, спрашиваю.
Отрывает задницу от стула, лезет в карман джинсов, с трудом выуживает оттуда удостоверение личности. На снимке волосы у нее короче, а вообще-то, сходство сильное. «Лиза Миллер, род. 28. 2. 1976», значится там.