Орлята
Шрифт:
— Милок! Да на тебе лица нет!
— Бабушка, это правда. В деревне немцы. Самый главный на меня пальцем тыкал. Он говорил: «Карош, карош...»
— Ах, погань! — Бабушка взяла палку и решительно разгребла угли. — А ты помажься золой, тогда небось не будешь хорош. Да не сейчас мажься, повремени. Дай жару остынуть.
Но девочка уже нагнулась к, костру. Палка выгребла из золы что-то красное. Это был не уголек, а полусгоревший клочок кумача. Лара пронзительно взглянула на бабушку.
— Это ты, ты... Да как ты
— Со страху, милок. Думаю, станут девчонку таскать. Фашист-то, он красного не любит. Вот я твой красный галстук в огонь — и спалила. Ну, что молчишь? Пошуми, поругай меня, хоть душу отведешь.
Но девочка молчала, широко раскрытыми глазами глядя вдаль. Ей почудилось, будто где-то далеко-далеко бьет барабан. Это шагает по улицам Ленинграда ее пионерский отряд.
Над головами ребят реет знамя, яркое, как костер, алое, как заря. И такого же цвета, как знамя Родины, красные галстуки на груди у ребят.
Если б она могла их увидеть, если б могла им сказать:
«Ребята, ребята! Не знаете вы, ребята, что ваша Лара попала в беду. Забрали бабушкину деревню фашисты, и красного пионерского галстука у меня больше нет.
Но я прошу вас, ребята, хотя и без галстука, считать Ларису Михеенко пионеркой. Мне очень плохо, но свой пионерский отряд я не подведу».
— Чего ты бормочешь? — робко спросила бабушка. — Серчаешь еще на меня?
Угольки в костре уже давно погасли. Но среди серой, мертвой золы по-прежнему пламенел клочок кумача, словно яркая, непотухшая искра.
С тех пор минули две осени, прошли две зимы. Это были годы неволи, горя и нужды.
В округе появилось множество беженцев из сожженных немцами деревень. Они стучались в окна и жалобно просили:
— Подайте хлебушка, люди добрые! Подайте погорельцам!
— Так и тебе надо просить, — учила Лару бабушка. — И мы как с пожара. И у нас ничего нет.
— Пионерам стыдно просить, — отвечала девочка. — И я не голодна.
Лара говорила это из гордости. Ночью ей снился самый вкусный на свете простой, черный хлеб. Теплый, только из печки, с поджаристой корочкой, которая хрустит на зубах.
Однажды, проходя по усадьбе мимо дядиного дома, Лара увидела, что на завалинке расположился толстый немецкий солдат; видимо, он пришел из соседнего села Тимонова, где стоял гарнизон. Старосты не было дома, и немец от скуки стал рассматривать свою награбленную в деревне добычу: тут были и курица, и розоватый кусок сала, и каравай деревенского хлеба.
Лара остановилась как вкопанная. Запах хлеба защекотал ее ноздри, у нее закружилась голова.
Немец решил, что перед ним дочка старосты. Он отрезал небольшой ломтик и протянул девочке. Но она замотала головой и, круто повернувшись, пошла по дорожке. Лучше она умрет с голода, но хлеба из рук врага не возьмет.
Фашистов она ненавидит и никогда им не подчинится, как не подчинился им советский
Фашисты учинили зверскую расправу над помогавшими партизанам жителями деревни Старый Двор. Они согнали в сарай женщин, детей, стариков и сожгли их живьем. Но не запугаешь народ казнями. У партизан появились сотни помощников в других деревнях.
Партизаны держали в своих руках целую местность, лежавшую, по другую сторону озера Язно. Народные мстители не давали врагу покоя. Они нападали на немецкие гарнизоны, поджигали склады, взрывали мосты.
Каждый раз, когда Лара слышала о партизанах, у нее загорались глаза. Вот это настоящие люди! Если б она могла чем-нибудь им помочь!
Снова настала весна. Уже просохли тропинки. Деревья окутывала зеленая дымка, такая нежная, что кажется, дунь слегка — и она улетит.
Бабушка послала Лару поискать молодой крапивы. Может, удастся сварить зеленые щи.
Девочка шла по деревенской улице, рассматривая каждую вылезшую из-под забора травинку. У колодца ей встретились две деревенские женщины. Одна возбужденно рассказывала другой:
— В Тимонове они договаривались, а Степанида стояла под окном и все слышала. Договорились ехать на лисапедах в лес. И наш староста с ними. Обещался немцам партизанские тропы показать.
— И когда же они поедут? — вмешалась в разговор Лара.
Она сильно побледнела; на бледном лице ее большие темные глаза казались совсем черными.
— Откуда я знаю! — неохотно ответила женщина. — Ты со старостой на одной усадьбе живешь, тебе виднее.
Лара задумалась. Вечером, ложась спать, она сказала бабушке:
— Баб! У меня к тебе просьба: уйди завтра из дома с утра.
Утром на усадьбу печеневского старосты въехали три велосипедиста. Они прислонили велосипеды к завалинке и вошли в дом.
Окна были закрыты, и никто не видел, чем угощал своих гостей дядя Родион. Видимо, немцы остались довольны угощением, потому что вышли они из дома, весело смеясь. Но, когда они осмотрели свои велосипеды, веселье улетучилось, как дым. Кто-то проколол шины. Поездка в лес сорвалась.
Немцы кричали, что надо повесить старосту, который прячет на своей усадьбе партизан. Перепуганный староста клялся и божился, что никого он не прячет, на его усадьбе не живут партизаны. Шины порезал чужой человек.
Обыскали дом, заглянули и в баньку (там никого не было), обшарили на усадьбе каждый куст.
Следов преступника обнаружить не удалось. Правда, дядя Родион заметил валявшийся па грядке запачканный кровью осколок бутылочного стекла, но на ходу затоптал стекло в землю. Ничего он не видел. Хватит с него неприятностей.