Орудия войны

Каляева Яна

Саша поняла, что лебедь должен давно быть мертв. Но здесь, во сне, это не имело значения. Как и многое другое.

Аллея вывела к небольшому светло-голубому особняку. Центральная часть была из двух этажей, крылья — одноэтажные. Парадный вход украшен обязательными белыми колоннами и обнесен балюстрадой.

Щербатов распахнул перед Сашей высокую дверь:

— Входите, прошу вас.

Саша пожала плечами:

— Почему бы и нет…

Обстановка здесь была куда проще, чем в особняке Вайс-Виклунда в Рязани. Меньше картин, украшений, причудливой декоративной мебели. Обои бумажные, не шелковые. После крестьянских домов здесь было удивительно

просторно и светло из-за огромных окон — хозяева не экономили ни на отоплении, ни на стекле. В каждой комнате стояли изразцовые печи, в зале — большой камин.

Они не спеша пошли через анфиладу комнат. В гостиной громоздился рояль “Стейнвей”. На обеденном столе в столовой была расставлена посуда, вся одного сервиза, расписанного красными цветами. Большое блюдо для мяса, салатница, продолговатая овальная рыбница, множество тарелок для закусок и соусников.

— Это Мейсен? — небрежно спросила Саша, пытаясь показать, будто разбирается в господских вещах.

— Фарфор-то? Это Виллерой Бох. Мейсен у нас в серванте в малой гостиной. Идемте, я покажу вам, коли интересуетесь.

Пришлось смотреть фарфор, кивая с видом знатока. Но по-настоящему Сашу потрясла библиотека. Вся комната уставлена книгами от пола до потолка, у стеллажей даже стояла стремянка, чтоб доставать до верхних полок.

— Этого же в целую жизнь не прочесть! — выдохнула Саша. — Тут хватило бы книг не на полковую даже — на дивизионную библиотеку! И все это — для одной семьи?

— Для нашей семьи, — ответил Щербатов и вздохнул. — Вы, следует полагать, сейчас заведете шарманку про несправедливость и классовую борьбу…

— Да нет, — сказала Саша. — Не заведу. Я повзрослела и не делаю больше того, что не имеет смысла. Даже когда это правильно. Вас не исправить и самыми страстными проповедями, так что ну их совсем. Расскажите лучше о своем детстве. Вы выросли в этом доме?

— Да, — ответил Щербатов. — Отец мой погиб в последней турецкой войне, так и не увидев меня. Неизвестно даже, получил ли он письмо, извещающее о моем рождении. Матушка отличалась хрупким здоровьем и ненадолго пережила его. Воспитывал меня и Веру наш дед, отставной полковник. Садитесь, Саша, прошу вас.

Саша расположилась на мягкой широкой оттоманке. Щербатов сел в кресло напротив нее.

— А где в этом доме кухня? — Саша спросила о том, что, как она полагала, заинтересовало бы любую женщину в первую очередь.

— Кухня? Где-то в хозяйственных службах. Это избы слева от усадьбы. Ее я вам, к сожалению, показать не смогу, поскольку практически там не бывал, а мы находимся сейчас в моих воспоминаниях.

— Не грустно вам жилось втроем в таком огромном доме?

— О, мы никогда не оставались втроем, — улыбнулся Щербатов. — Даже если не брать в расчет прислугу и гувернеров. Не было, должно быть, ни одного дня, чтоб у деда не гостило хотя б полдюжины человек. Многие задерживались на месяцы и даже на годы. Дом был полон бесприютными, бессемейными, обездоленными, праздными. Всех их помещал у себя дедушка, кормил, поил и одевал их; он умел давать и творить добро, и его кусок хлеба не был горек, его благодеяния не тягостны.

Саша искоса смотрела на Щербатова, пока он говорил. Лицо его утратило привычное выражение целеустремленности и решимости, складка на лбу разгладилась, взгляд посветлел. Носил он здесь простую гражданскую одежду. Тонкая белая рубашка подчеркивала спокойную мощь его тела.

Предполагалось, припомнила Саша, что как женщина она должна мечтать быть

рядом с ним — сильным, уверенным, надежным. Прильнуть к нему, довериться ему, сделаться нежной и слабой, не беспокоиться более ни о чем. Она мечтала не об этом, и все же в глубине себя некоторое притяжение ощущала — на животном, верно, уровне.

— Впрочем, не одни бедные и бесприютные ютились около богатого и хлебосольного барина, — продолжал рассказывать Щербатов. — Дед чрезвычайно любил общество. Он был истинным меценатом, чутьем отыскивал талантливых людей и давал им возможность выбиться на свет из мрака невежества и неизвестности. Талантами он дорожил в своих гостях выше, чем чинами и титулами. Много перебывало у него в доме писателей, музыкантов, поэтов, художников. Постоянно шли музыкальные и поэтические вечера, даже небольшие балы и любительские спектакли. Нас с Верой друзья деда любили и баловали; хотя у нас были превосходные гувернеры, из общения с гостями мы вынесли куда больше знаний, чем из курса наук.

— Вы, должно быть, хотели всю жизнь провести в этом замечательном доме? — спросила Саша.

— Я не имел права желать ничего в таком роде. Все мужчины в моей семье служили в армии, и я, разумеется, стремился к тому же. Десяти лет отроду я отправился в Петроград и поступил в Александровский кадетский корпус. Но после сделал перерыв в военной карьере, чтоб получить высшее математическое образование.

— Готовились к службе в артиллерии?

— Видите ли, Саша… Из бесед с дедом и его сослуживцами, из споров с друзьями, из прочитанных журналов и книг, в числе авторов которых, к слову сказать, был Маркс, но был и Лебон, я вынес убеждение в несоответствии того, что мы имеем, тому, что нам предстоит, — Щербатов заговорил увлеченно, речь его стала энергичной и быстрой. — Защита Отечества и служение ему должны стать уделом не избранных, а каждого. Война будущего есть дело не одних только военных, а всего общества. Чтобы в будущем приставить к делу войны студентов, профессоров, инженеров, журналистов, театралов, да даже домохозяек и чернорабочих, мне необходимо было выйти из армейской среды, совершить путешествие в гражданский мир.

— Как иные ездят в Абиссинию.

— Именно! Что же до артиллерии, то в турецкую войну моего отца восемь из десяти павших в бою приходились на долю ружейных пуль, в Великую войну восемь из десяти погибли от огня пушек. На наших глазах менее чем за двадцать лет случилась невиданная перемена. Вы, возможно, поймете меня как революционер революционера.

Щербатов улыбнулся заговорщически. Все же, подумала Саша, он для нее больше, чем просто слабость. Они совпадали, будто два осколка разбитой чашки. Жизнь сложилась так, что это значения не имело. И все равно они совпадали.

– Бездымный порох, унитарный патрон, откат по системе Депора, тротил, телефон, радио, стрельба с закрытых позиций, — продолжал увлеченно рассказывать Щербатов. — В техническом отношении артиллерия стала самим острием войны. И наша была на высоте, во всяком случае — в ногу со временем. Но Великая война стала первой, в которой не армия против армии состязалась в искусстве и доблести. В ней целые народы и страны стреляли друг в друга батареями артиллерийских и снарядных заводов по стволам железнодорожных линий. И зарплата рабочего — такой же элемент боепитания, как и число патронов на орудие. Все это понимал я, но не понимали мои начальники. Не то удивительно, что в России случилась революция, а то, что она не случилась на два года раньше.