Осенние дали
Шрифт:
Он вырыл в стожке глубокую лунку. Девушка стояла под сильным косым дождем бледная и молчала. Антон Петрович схватил ее за руку, потянул и почувствовал, что она дрожит.
Туча лишь краем захватила лужок. Грузно ворочаясь, выбрасывая молнии, она повернула на второе отделение совхоза. Ветер был сильнее, чем дождь, даже дорога не успела раскиснуть. Через полчаса уже можно было идти в центральную усадьбу, но в общежитие Антон Петрович и Глика вернулись только на рассвете и еще долго стояли и обнимались на задах коровника.
— Почему ты перестала выходить к костру? — спросил Антон Петрович.
— Я боялась, — сказала она, пряча лицо у него на груди. — Я знала, что так может случиться.
— Жалеешь?
Глика не ответила.
В конце сентября практиканты разъехались по домам. Со скандалом добился расчета и Антон Петрович. Глике он дал старый адрес районной ветлечебницы; ей нужно было писать в Смоленск на почтамт, до востребования.
Дома Антона Петровича встретила соскучившаяся жена, и он еще раз убедился, какая она красивая, разумная. На столе распушился букет белых астр, зеленым стеклом блестела бутылка вина: приезд его был праздником. И он почувствовал любовь, влечение к жене. Что это такое? Сластолюбец он? Или… подлец? Но и когда чокался с женой рюмками, улыбался, глядя в глаза, его не покидал образ застенчивой скуластой девушки с гибкой талией. «Ты там не загулял?» — смеясь, спросила Елизавета в первую же ночь, когда они легли спать. «Вот придумаешь», — буркнул он в темноте и подсунул ей под голову руку.
«Главное сейчас работа», — на другой день решил Антон Петрович, этим как бы отметая все то, что случилось на практике.
В совхозе «Заозерный» действительно имелось место младшего ветврача, и, оформляясь туда, Антон Петрович в душе благодарил жену: «Умеет устроиться. Что значит практическая жилка. Да и авторитет в райисполкоме». Она же заняла денег на мотоцикл с коляской. Исполнилась давняя мечта: и служебное положение стало солиднее, и в шкафу появился новый костюм, а на окнах тюлевые гардины. Но почему-то ощущения полноты жизни не было. Антон Петрович считал, что сильно утомляется: дорога дальняя, поголовье скота в совхозе огромное. Не прошло месяца, как Елизавета заметила в нем перемену.
— Ты какой-то дерганый стал.
Теперь всякая ссора, даже размолвка с женой заставляла болезненно вспоминать о тоненькой, радостно-покорной девушке в далеком Смоленске, зато Антон Петрович больше стал баловать дочку. Она, конечно, ничего не подозревала об изменившемся отношении отца, о назревавшем разладе между родителями. Из детсада прибегала возбужденная, раскрасневшаяся, весело тараторила, передавая накопившиеся знания:
— Мам, ты думаешь, Земля стоит? Да? Она бегает вокруг Солнца.
Ластилась к отцу, прислушивалась, о чем говорят дома, совсем как взрослая давала советы:
— Клопы в койку влезли? А ты знаешь им чего, пап? Отруби топором голову, чтобы знали.
Или начинала рассуждать:
— О, у нас сад… семь деревья. Все яблоки.
Как-то помадой грубо размалевала губы, щеки, а нос и подбородок набелила пудрой. Долго вертелась перед трюмо и хохотала, закидывая голову: видела, как это делала мать, и ей очень понравилось. Когда Кате сделали выговор и поставили в угол — никак не могла понять, за что. «Да-а, — сердито бубнила она Елизавете Власовне. — Тебя-то не ставят», — и долго потом не хотела мириться.
Видел ее теперь Антон Петрович реже: иногда уезжал в совхоз — Катенька спала; возвращался домой — тоже спала. А то вообще дня на три задерживался в «Заозерном». Нельзя сказать, чтобы он уделял ей больше внимания, забот, но, встречая, всегда старался приласкать. «Инкубаторная, — иногда вдруг называл он Катеньку. — Детсадовская». Антон Петрович уже твердо знал, что больше любит не жену, а шестилетнюю дочку. Только она одна не раздражала его дома. Может, остыла к нему и Елизавета? Елизавета стала придирчивой, подозрительной.
С виду в доме Миневриных все как будто шло по-старому. Оба работали, переживали периоды чувственных ласк и миролюбия, семейно в мотоцикле с коляской ездили на станцию в районный клуб, ходили в гости к завучу школы-интерната, устраивали вечеринки у себя. Но вспыхивавшие, казалось, из-за пустяков ссоры вдруг делали их врагами, вызывали такое отчуждение, которое пугало Антона Петровича.
Весной, когда осел почерневший снег, яростно пробитый солнечными копьями, он взял расчет в «Заозерном»: внезапно освободилось место врача в той самой деревянной ветлечебнице, где он работал фельдшером. Теперь ездить ему надо было всего за четыре километра. Казалось, кончилась нервотрепка в семье Миневриных, супруги перестали ругаться. А неделю спустя Антон Петрович получил от Глики письмо:
«Я ожидаю ребенка. Ты, Антон, свободен. Я все взвесила, но ребенка все-таки решила оставить в память о нашей любви. Это моя первая любовь и, наверно, последняя. Тебя я не хочу ничем связывать».
Антон Петрович переполошился.
«С ума она сошла? — размышлял он, в бессчетный раз перечитывая, письмо. — Совсем девчонка — и так себя связать… На меня надеется? Она же знает… Я ничего не обещал. Зря. Зря».
До сих пор он не мог понять, что было у него в прошлом году в саратовском совхозе. Интрижка? Любовь? Все это скоро забудется? Или защемит, потянет еще повидаться? Образ Глики неотступно сопровождал его всюду. Запах скошенной, провядшей травы, розовых цветов клевера, желтой сурепки снился ему. Его преследовало воспоминание о том, как они перед грозой метали стожок в поле, миловались в сене, после тайком встречались за коровником, безлунными ночами рука об руку бродили по берегу пруда. Да, но как он теперь посмотрит в глаза Елизавете? Если бы она была перед ним в чем-нибудь виновата! А Катенька?
Лишь в начале апреля Антон Петрович ответил Глике, что помнит ее по-прежнему, но у него дочка, семья. Письмо из Смоленска тоже пришло нескоро, короткое: Антон Петрович узнал, что у него растет сын. Вот какая Глика?! Вот до чего, оказывается, его любит?!
И поздней осенью, в отпуск, придумав «межобластное совещание ветврачей», Антон Петрович укатил в Смоленск. Встреча была неловкой и нежной, четыре дня он жил у Глики: прошлогодняя любовь вернулась с прежней силой. Мальчик был копией отца, имя ему дали Петруша — Петушок: действительно, на его затылке рос пушистый клок беленьких волос, похожий на гребень. Петушок сразу потянулся к Антону Петровичу. Мать Глики тихонько плакала, но не говорила ничего. Молодая женщина была счастлива, всецело занята ребенком. Она побледнела, стала еще тоньше и, казалось, вся светилась. С «межобластного совещания» Антон Петрович вернулся раздираемый противоречивыми желаниями. Раза три домой возвращался пьяный.
Снова стало припекать весеннее солнце, потекли рыжие ручьи, из-под снега вылезла прошлогодняя полегшая трава. Антон Петрович на целую неделю уехал в район проверять лошадей на сап. В брезентовой сумке — маллеин, стерилизатор, шприцы. Сам, как всегда, в кирзовых сапогах, в брезентовом плаще поверх пальто.
В колхозах пришлось задержаться на два лишних дня. Деньги в доме вышли, Елизавета Власовна отправилась в ветбольницу, чтобы получить зарплату мужа, и тут увидела на его имя письмо со смоленским штемпелем. Когда Антон Петрович вернулся из командировки, это письмо, вынутое из конверта, лежало на столе. «Пропал, — было его первой мыслью. И тут же: — А может, и лучше? Не век же терзаться». Елизавета Власовна не подняла крик, не устроила скандал, но сколько презрения было в ее взгляде, позе, в брошенной фразе: «Какой ты жалкий! Как изоврался!»