Осенние дали
Шрифт:
— Всякому овощу свое время. Пока молоды, больше бегайте да ешьте яблок, чтобы запастись на будущее силами. Знаете, в чем древние полагали счастье? В здоровом желудке.
— О, я здоровая, — опять засмеялась Ира, и уши ее покраснели. — Видите, какая толстая? В техникуме я взяла первый приз в состязании по бегу на короткую дистанцию. Меня тогда премировали будильником, и я в первый же день проспала на занятия, потому что понадеялась на будильник, а он не зазвонил.
«Отвечает как ученица, — отметил Казанцев. — Я же будто читаю лекцию на кафедре… вернее — глаголю прописные истины».
Прошли красные кирпичные столбы, выщербленные временем, полосатый шлагбаум. Открылось поле, усеянное валками недавно скошенной ржи, деревня, сбоку зеленая крыша двухэтажного
Сзади послышался быстрый тяжелый топот ног.
— Алло! Не хотите и подождать?
Их нагонял Алексей Перелыгин. Мускулистое загорелое тело его, сильные ноги с раздутыми икрами лоснились, он был в красных трусах и превосходных бутсах из бизоньей кожи. Алексей играл правого нападающего в одной из всесоюзных команд, считал, что спортсмены самые популярные люди на земном шаре, и удивлялся, если кто-нибудь не знал его имени, иногда упоминаемого в футбольной хронике.
— Почему ты, Ира, ушла без меня? — сказал он громко и, как всегда при улыбке, сжимая крупные, очень белые зубы. — Что? Это свинство.
— Я ведь не нанималась к тебе в поводыри?
— Оставь, Ира. При чем здесь поводыри? Лучше признайся, что поступила не по-комсомольски. — И, не слушая ответа, Алексей повернулся к Казанцеву: — Я смотрю, профессор, уж не хотите ли вы отбить у меня Иру? Ох, глядите, я не уважу, что вы сочиняете лекции по… истории с географией, а возьму да и забью гол под каждый глаз.
— Уж такая ваша профессия, — усмехнулся Казанцев, — бегать и бить… ногой.
— Как? Почему бегать? А, понимаю. — И Алексей расхохотался, горделиво откинув голову, остриженную под «бобрик».
За еловой аллеей открылись антресоли дома отдыха, облупленные колонны. Из столовой доносился звон стаканов, ложечек: там пили вечерний чай.
Казанцев сказал, что ему надо переодеться, и прошел в свою мансарду во флигеле. На столе в педантичном порядке, который он так любил, были разложены книги с выписками, цветные карандаши, но выработанная годами привычка к ежедневному труду была нарушена. Казанцев долго поправлял перед зеркалом синий вязаный галстук, разглядывал свое загорелое бритое лицо. «Признайся, наконец, — криво усмехнулся он отражению в зеркале. — Ты увлекся девочкой, которую, наверно, ошеломила твоя ученая степень». Правда, Казанцев знал, что женщины до сих пор находили его интересным. Морщины не испортили крупного лба Казанцева, а седые волосы были так густы, что одна знакомая назвала их шерстью белого медведя. И плечи у него еще по-молодому прямые. «Понимает ли хоть она твои назидания? — продолжал он размышлять. — Скорее всего «в общем и целом». Да, но сколько потом таких наивных и еще неразвитых студенточек успешно получали дипломы, даже поступали в аспирантуру».
Когда он вернулся к столовой, то застал отпивших чай на каменных ступенях крыльца; по установившейся традиции, все собирались сюда, чтобы проводить отъезжающих. У подъезда стояла гнедая лошадь, запряженная в рессорную линейку с наложенным в нее сеном. Среди чемоданов сидела женщина с зонтом и все время прощально и любезно улыбалась. Бородатый конюх, который должен был везти ее за пятнадцать километров к вечернему пароходу, равнодушно поправлял кнутовищем хорошо прилаженную шлею. Все по очереди подходили к даме, пожимали руку, точно отъезжал член семьи, хотя ее мало кто замечал, пока она жила здесь. Девушки нарвали с клумбы левкоев, гвоздик, астр, полных отмирающего предосеннего благоухания. У растроганной отъезжающей букеты были в обеих руках, на коленях, и она не знала, куда их деть. Директор дома отдыха, с орденом Славы на офицерском кителе, в сапогах, распоряжался как радушный хозяин, просил приезжать на будущий год. У колес линейки крутились две собаки: шоколадный пойнтер доктора и корноухая, вечно в репьях дворняжка из деревни, прижившаяся в доме отдыха.
— В Саратов приедете, не забудьте опустить письмо! — крикнул отъезжающей пожилой
— Счастливого вам. Вспоминайте нас.
Положив руку на крыло линейки, в толпе стояла и Ира Стрельникова с букетом. Она рассеянно слушала разговоры и по временам оглядывалась, точно кого-то искала. Казанцев остановился за углом террасы и несколько минут наблюдал за ней. Не ошибся ли он в ее чувстве? Действительно ли Ира им заинтересована? Вдруг это минутный каприз красивой девочки? С возрастом его недоверчивость требовала доказательств, он боялся попасть в смешное положение. Сейчас он это проверит.
Придав лицу благодушную мину, Казанцев быстро вышел из-за террасы; увидев его, Ира вспыхнула и так порывисто протянула отъезжающей цветы, точно протягивала их профессору. Девушка смутилась и дольше всех махала рукой вслед линейке.
Стоял жаркий душный полдень, какие иногда выпадают на Волге в конце августа. Отдыхающие обычно это время проводили на пляже под зеленой, заросшей соснами горой: кто купался, кто загорал, зарывшись в стеклянно-белый, режущий глаза песок. Ира и Алексей в стороне, под тенью ветлы, удили рыбу; у обоих не клевало. Профессор Казанцев принимал на вышке солнечную ванну. Рядом с ним сидел его сожитель по флигелю пастух Зворыкин, худой, бородатый человек с большим кадыком, в новой шляпе из тонкой, будто солома, осиновой стружки.
— А за что меня премировали отдыхом, это я тебе сейчас обскажу. За трудовую жизнь. Понял? Немец в корень извел наше Спас-Осташково, а теперь в моем стаде аж сорок семь голов. И один пасу. Сообразил? Один. А до меня ходил, так той двух подпасков держал. Я ж им сразу вольную да заместо их приручил кобелей, вот колхозу и вышла економия. Теперь слухай дальше. Какие погоды стояли? Жары. Никаких небесных осадков. И тут я стал выгонять скотину на ночь. Уж ни овод, ни другая насекомая не беспокоит. И вот второй год как чисто все коровы молока прибавили, а Фраза двадцать одну литру удою выдала. В Москву к выставке готовлю, председатель сказал, что лишь чуток до медали не тянет. — Зворыкин помолчал, закончил недовольно: — А без дела теперь мне что же, без дела можно начать покупать и вино в магазине… с бабой загулять. С безделья человек на все может решиться.
— Правильно, занятому и думать некогда, — засмеялся профессор. Зворыкин всегда говорил с ним или о своем стаде, или о том, что в доме отдыха ему скучно без дела, и давно успел надоесть. Казанцев стал смотреть вниз.
Внизу, под вышкой, солнечно блестела, зеленовато просвечивала могучая река. Она казалась гладкой, спокойной, но березовая веточка, сломанная кем-то, проносилась быстро мимо: такое было подводное течение. У берега на борту зачаленного парового катера сидела Манечка Езова — Ирина подруга, молодая, с двумя подбородками и крашеными бровками. В предохранение от загара на ее толстые белые плечи была накинута простыня. В дом отдыха Манечка приехала в надежде похудеть, каждый день взвешивалась, но с ужасом замечала, что полнеет, и всем говорила: «Это от сердца». А врач, осматривая ее, разводил руками и советовал больше двигаться, меньше есть мучного и сладкого и «хоть разок поволноваться».
— Давайте поедем на ту сторону, — капризно закричала Манечка. — Что вы, товарищи, все лежите да лежите. Я сама буду грести.
Далеко-далеко за Волгой в знойном мареве кремово золотился песок противоположного берега, поросшего ивняком. Там над затоном вились два баклана.
— Считайте меня, Манечка, завербованным! — крикнул Казанцев и стал спускаться с вышки.
— В плаванье! В плаванье! — раздались голоса загоравших купальщиков.
Охотников вызвалось немало. Они столкнули на воду два новых крашеных баркаса. В одном взялся грести Казанцев. Ира, бросившая бесполезное ужение рыбы, поместилась рядом с ним. Манечка Езова уверенно села на бабайки в другой лодке, начала грести, но лишь всех обрызгала и, сразу устав, перебралась на корму. Ее место занял Алексей Перелыгин. Хвастаясь силой, он так погнал баркас, что быстро вырвался вперед. «Беру старт!» Сидевшие с ним женщины со смехом замахали руками отставшим.