Осенние дали

Авдеев Виктор Федорович

— Кидайте нам якорную цепь. Так и быть, возьмем на буксир!

— Посмотрим, — закричала в ответ Ира и схватила рулевое весло.

Казанцев, улыбаясь, приналег на бабайки, баркас вздрогнул, и началась гонка. Только веселые светлые брызги летели от четырех пар весел да слышался скрип уключин. Вода позади пенилась бело-зелеными бурунчиками, шумела. Баркасы стали выравниваться, «пассажиров» охватил спортивный азарт, они перебрасывались насмешливыми шутками, подбадривали своих гребцов. Алексей стиснул губы и напряженно улыбался: его самолюбие не могло вынести поражения, и он вкладывал в греблю всю силу. Снова активно включилась Манечка Езова: помогая ему, взяла кормовое весло, зарулила.

Почти незаметно казанцевская лодка все обходила и обходила соперницу, и вот уже между ними пролегла зеленая водная полоса. Теперь насмешливо закричали пассажиры-победители, к перелыгинцам полетели воздушные поцелуи. «Ура! Наша взяла!» Алексей тряхнул головой, словно хотел смахнуть пот с толстых бровей, наддал еще, стараясь прибавить ходу. Но то ли оттого, что он злился, то ли оттого, что Манечка не умела править кормовым веслом, их баркас шел рывками, вилял и отставал все больше.

Приближалась середина реки, рябь от мощной, спокойной волны сделалась заметнее, преодолевать течение стало труднее. Отчетливее выступили глянцевито-бурые, покачивающиеся бакены. Профессор лишь изредка подгребал веслами, отдавшись на волю течения. Неожиданно за излучиной, совсем рядом, взревел гудок, вырос реденький дым, а затем показался и огромный белый пароход с двумя красными полосками на трубе: почтовый.

— «Лермонтов», — сказал кто-то в лодке. — На Казань.

На верхней палубе, облокотясь на перила, стояли нарядные загорелые пассажиры, с бака доносились звуки танго. Пароход плыл по фарватеру, ближе к противоположному берегу, как раз наперерез баркасам, и с капитанского мостика им тревожно замахали. Надо было подождать, но Ира вдруг заблестевшими глазами глянула на профессора: «Давайте?» Он едва приметно кивнул головой и сразу стал очень серьезным. Ира заметила, как вздулись мышцы на его выпуклой груди, загорелых руках; лодка их понеслась, словно в ней включили мотор, шутки на банках — скамьях — смолкли, молоденькая учительница испуганно схватилась за спасательный круг.

Они проскочили под самым носом вдруг нависшего парохода. Огромный стекловидно-пенистый вал швырнул далеко вперед их лодку, и вслед им понеслась брань матросов. Позади, с отставшего перелыгинского баркаса, раздался женский визг, и его заслонила огромная белая громада корпуса с иллюминаторами, а когда пароход прошел, как бы до дна распахав реку, в передней лодке зааплодировали профессору. Перелыгин кричал, что, если бы Манечка Езова не закатила истерику, он все равно финишировал бы первым. Внезапно бросив весла, Алексей поднялся со скамьи, прыгнул в воду и поплыл.

— Вызываю, профессор. Что? Гайка слаба? Здесь дело чистое.

Ира тоже быстро встала.

— Подумаешь! И тут обгоним. — Она обернулась к Казанцеву: — Давайте?

Казанцев засмеялся и отрицательно покачал головой.

— Отчего, Евгений Львович? Вы же хорошо плаваете кролем.

Он только сделал такое движение: мало ли, мол, что. Ира с сожалением посмотрела на воду и, не вытерпев, нырнула одна. И тотчас к ней повернулся Алексей. Он напоминал молодого быка, и казалось, что это его напряженно дышащие ноздри так раздувают волну. Казанцев продолжал неспешно грести. Он не особенно устал, но ему просто не хотелось плыть. Отчего, действительно? Тяжело было подниматься? Или это вызывалось отсутствием того задорного тщеславия, которое владеет юношами и заставляет их на все живо отзываться?

Баркас носом врезался в песок отмели.

Берег, поросший бледно-зелеными лопухами и полузакрытый ивняком, подымался невысокими обрывистыми уступами. Отдыхающие разбрелись: кто опять стал купаться, кто загорать на солнце, кто искать ракушки с речными устрицами. Пастух Зворыкин в розовых полосатых подштанниках (трусов у него не было, а купаться голым он стыдился) показал пальцем на Алексея Перелыгина, выделывавшего в воде сальто-мортале:

— Вот как у человека нет занятиев, у него жир волнуется. Мечтает, абы какую работу. Он и ныряет ровно селезень.

И побрел в ивняк. Манечка Езова села на песок отдыхать и распустила розовый зонтик. Ира, тяжело дышавшая от плаванья, предложила профессору:

— Идемте собирать ежевику?

— С удовольствием.

Они вдвоем пошли по песчаному берегу вдоль Волги, затем свернули в овражек, начали спускаться. Здесь было сыро и полутемно. Солнце осталось где-то наверху за вербами и дубняком, редкие лучи, продираясь сквозь ветви, освещали там, на макушке склона, кусты черной смородины: листья их изумрудно просвечивали. Ежевики понизу было полно, она всюду синела из-под лопухов и крапивы, заглушавших узкую тропинку, по которой трудно было пройти, не обстрекавшись. Овражек расширялся, и в его глубине тень лежала еще гуще и еще сильнее пахло сыростью и гнилью. Вилось множество комаров, которые жалили почти без звука. В бузине с ветки на ветку порхали серенькие корольки, нарушая тишину форканьем крыльев.

— Евгений Львович, — с любопытством спросила Ира, — как вы дома проводите свой день?

Казанцеву это почему-то напомнило жениховский экзамен. Стало смешно. Отвечая, он, однако, не мог избежать назидательного тона, взятого им с девушкой.

— Иными словами, Ирочка, вы хотите узнать, как живут ученые сухари, подобные мне?

— Что вы, — смутилась она. — При чем… сухари.

— Извольте, извольте. Утром я хожу в университет читать лекции, потом занимаюсь научной работой в музее, в архиве, в библиотеке, а иногда и у себя на квартире в Малом Козихинском. Ну, что вам еще сказать? Не курю, водку пью только по праздникам, обожаю натуральный кофе. В общем я сам себе напоминаю часы с недельным заводом. Может, вас интересуют мои знакомые или почему я до сих пор не сумел жениться?

— О нет, нет, — засмеялась Ира: она еще не совсем оправилась от неловкости. — Вы отвечаете совсем как по анкете.

Мокрый полосатый купальник облепил ее загорелое тело, выпукло обрисовывая линию груди, бедер. Осторожно ступая босыми ногами по неровной, колкой дорожке, поеживаясь от липнувших комаров, Ира то и дело приседала и рвала ягоды. Обстрекав руку о крапиву, она оборачивала к Казанцеву смуглое лицо с нежным пушком на верхней губе и сконфуженно смеялась. Он любовался ее движениями, и это почему-то вызывало в нем внутренний протест. «Отчего мне все в Ире кажется естественным и грациозным? — придирчиво думал он. — Оттого только, что молода? Ведь когда она постареет, эти самые ее жесты уже будут казаться смешными ужимками. Значит, мы прощаем кокетство, лишь когда женщина нравится?»

От реки слабо доносились голоса, смех, всплески воды. Затем послышалось ауканье: голос Алексея звал Иру. Оба прислушались. Казанцев оказал:

— Прекрасный экземпляр этот Алексей. Не находите?

Ира сделала надменную гримасу.

— Он? Вот уж нет.

— Напрасно.

— Почему, Евгений Львович, напрасно? Алексей только и знает, что говорит о футболе да хвастается силой и… каждый день меняет ботинки. Вообще у него ноги главное, правда? Он и ходить-то не может: или подпрыгивает, или бежит, или сбивает камни. Он сам как-то сострил: «Свою славу я зарабатываю ногами и поэтому, когда ложусь спать, голову кладу на матрац, а ноги на подушку». — Ира опустила глаза, произнесла несколько сбивчиво: — А в мужчине нужна не только сила… образование важнее.