Осенние дали
Шрифт:
— Нет, он ничего мужик… Николаев, — не глядя на жену, ответил Артем. — Приехал ночным поездом, попал в дождь, вот и загрязнился малость. Пускай отдохнет. А встанет — покорми его.
— Неужто оставлю голодным? — возмутилась Маруся. — Когда уедет-то?
— Вернусь с работы, провожу.
— Иди скорей завтракай. Не опоздать бы на смену.
На кухне Люпаевы были одни, и Артем ласково погладил жену по щеке, полузакрытой прядью волос.
— Давай, давай, — сказала она с притворной озабоченностью. — Мне еще Лизоньку в садик вести.
Маруся принадлежала к тем людям, которые минуту не могут посидеть спокойно и всегда находят себе дело. Дочка у нее была вовремя накормлена, вовремя уложена спать. Мужа Маруся заставляла после бритья сбрызгиваться тройным одеколоном, в праздничные дни он никогда не надевал неглаженую рубаху. Жилье Люпаевых блистало порядком, пол был вымыт, и дома все ходили в тапочках.
В комнате на сковородке тихонько шипела подрумяненная картошка. Перед тем как сесть за стол, Артем с минуту задержался у дивана, еще раз внимательно посмотрел на незваного гостя. Максим Уразов спал. Худое крупное лицо его с выпуклыми надбровными дугами, низким лбом, несокрушимой, словно каменной, челюстью, заросшей рыжей щетиной, хранило следы загара, въевшейся грязи, закрытые веки казались серо-лиловыми. Правая сильная и волосатая рука лежала на груди поверх шали, и на ней чернела наколка, сделанная тушью: «Любовь — дым».
Маруся перехватила взгляд мужа:
— Я ему на стул щетку положу. Встанет, одежду почистит.
Наскоро позавтракав, Артем отправился на завод.
Стоя в цеху у многошпиндельного токарного полуавтомата, неотвязно в мыслях возвращаясь к Зилу, он окончательно понял, что ночью поступил грубо-опрометчиво, поддался минутной слабости. Зачем пустил? С прошлым покончено навсегда, и нечего перекидывать к нему мостик. Артем сам втоптал в грязь свою юность и теперь должен держаться начеку, чтобы вновь не скатиться в яму.
И следя за синеватой металлической стружкой, бегущей из-под резца, Артем мысленно восстановил свою жизнь, словно она была написана на стружке.
Вырос он в этом городе. Отец его, приземистый, чуть согнутый в широкой спине, с крупными прядями рано поседевших волос, работал грузчиком на пеньковом комбинате. Семья состояла из четырех человек; Артем и младшая сестренка учились в школе. В доме редкий день проходил без скандала. Отец, напившись, срывал со стола клеенку, бил худую, кашляющую мать, требуя у нее на опохмелку. Если денег не находилось, уносил на рынок занавески, простыню, а то и одежонку ребят. «Заела ты мне жизнь, кляча! — кричал он на безропотную жену. — Убирайся вон! Пришибу!» Мать убегала к соседям. В комнате было голо, часто не хватало рубля на хлеб, картошку.
Кончилось тем, что родители поделили скудные пожитки, мать забрала дочку и уехала к тетке в Яхрому, где поступила на текстильную фабрику. Артем в то время ходил в пятый класс. С месяц отец не брал в рот хмельного, целиком принес домой получку, купил сыну штапельную рубаху, а затем все пошло по-прежнему.
Под Октябрьские он привел в дом шумную, скуластую, ярко накрашенную женщину Серафиму. Она молодилась, любила плясать, часто визгливо хохотала и охотно показывала мужчинам красивые ноги в синих чулках. Теперь отец опорожнял бутылки вместе с новой женой, а когда нераздетый валился на кровать, она уходила и возвращалась за полночь, облизывая губы, будто кошка.
Еще при матери Артем каждый вечер старался улизнуть на улицу. Уроки делал наспех, пропускал занятия в классе, приучился врать в глаза. С переездом Серафимы Артем вообще норовил реже появляться дома. Когда отца вызывали в школу, грузчик молча и прямо сидел перед завучем на стуле, угрюмо сопел, а дома, так же сосредоточенно сопя, порол сына ремнем; это был его единственный педагогический прием.
Само собой случилось, что на улице Артем сошелся с такими же, как он, безнадзорными ребятами. Началось шатанье по кинотеатрам, драки, игра в карты; деньги, вместе с папиросами, парнишка ночью вынимал из кармана пьяного отца. Старшие ребята приучили его к пиву. В седьмом классе Артем остался на второй год; не перешел в восьмой и на следующий и, походив недели три, совсем бросил школу.
Случилось это в ту пору, когда отец прогнал Серафиму и привел новую жену — выше себя на голову, широкобедрую, с большими грудями, с большим ртом и глазами навыкате. Она была молчальница под стать мужу, на обед всегда готовила пустой суп с картошкой, «гуляла» лишь два раза в месяц «с получки», а выпив, подпирала кулаком щеку и пела басом, одна. Звали ее Эльза, и при ссорах она сама била пьяного мужа и выставляла за дверь, на лестничную площадку.
С полгода Артем околачивался без дела. Отец пытался определить его в вечернюю школу, еще ожесточеннее полосовал ремнем. Наконец плюнул: «Хоть в золотари ступай. Будешь лодырничать — из дому выгоню». Артем поступил на завод учеником токаря, однако работать ему было уже некогда. Он спутался с «теплой» компанией, стал поворовывать, кутить в ресторане. Весной — ему недавно исполнилось семнадцать лет — Артем с двумя парнями обокрал буфет в медицинском училище. Поймали их на следующий день, и все получили по восемь лет заключения.
Отбывать срок Артему пришлось на Урале. Времени для размышлений в колонии оказалось больше, чем ему хотелось бы. «Вот и достукался. Мои школьные дружки гуляют на свободе, а я сижу, как Полкан на цепи. Этак недолго и жизнь загубить». Артем не раз вспоминал полные отвращения, брезгливости взгляды публики, которые ловил на себе в зале суда, и ему всякий раз становилось стыдно. «Ладно, свалял дурака, пора за ум браться». Заключенные — зеки — валили лес в тайге, и он вкладывал в работу всю силу.
В их колонии имелась небольшая группа рецидивистов — «воров в законе». В ней числился и Максим Уразов, прозванный за большую физическую силу «грузовой Зил». «Законники» на работу не выходили, резались в самодельные карты и держали в страхе остальных, которых презрительно называли «мужиками». В получку воры отнимали у них часть зарплаты; брали они себе долю и с поступающих «мужикам» посылок от родных. Тех, кто не хотел делиться, жестоко избивали, увечили ножами, дубинами. И Зил, и другие долгосрочные рецидивисты пытались втянуть Артема в свою компанию. Его уважали за смелость, силу, за умение ловко сплясать; хотя камеры в бараках были большие, до ста двадцати человек, парня знали все. Артем не ленился услужить старшим: кому принесет обед из столовки, кому оттащит мокрые валенки в сушилку: за это подкармливали. Но к ворам не жался. Они высмеивали его старательность на работе в лесу, называли «ишаком»; он упорно перевыполнял трудовую норму. Это зачли, срок ему сократили, и не прошло пяти лет, как Артем вернулся в родной город.
Отец спился, лежал в больнице. Артем поразился происшедшей в нем перемене. Совсем старик: под глазами дряблые, в сеточку, мешки, рот перекосился, седая поредевшая щетина скрывает потемневшую нездоровую кожу. Хрипит, задыхается, то и дело сплевывает мокроту. На приветствие сына Люпаев-старший не ответил.
— Опять… воровать? — равнодушно спросил он, когда сын присел на белый табурет у кровати.
Артем понял: отец ему не верит. «Не жилец он на этом свете», — подумал Артем. Встреча тоже оставила его холодным.