Осенние дали

Авдеев Виктор Федорович

— Дня четыре. Там немного.

— Есть. Поправляйте, доделывайте мелочи, и откроем движение.

Он уехал в обком, а Хвощин вернулся в доротдел, заперся в кабинете и долго обдумывал брошенные секретарем при прощании слова: «Настоящий руководитель должен смотреть вперед, а не под собственный нос. Вы привыкли ездить на одном колесе, тут же пришлось на всех четырех». И зачем он поторопился со строительством проклятого болотистого участка? Ведь Молостов ему все объяснил на чашинском отрезке.

Предупреждал и Камынин. Ка-мы-нин!.. Выскочка проклятый! Сушеный теоретик. «Как бы мне не потерять этот кабинет, обшитое кожей кресло. Ну, да еще есть время в запасе». Хвощин вызвал из гаража «Победу» и покатил в обком к своему заступнику — заведующему

промышленным отделом.

XXXV

В конце августа Варвара Михайловна с Васяткой приехали из деревни в Моданск. Знакомая улица, мощенная булыжником, молодые, выросшие липки перед просторным бревенчатым домом под ржавеющей железной крышей, три окна возле парадной двери с резным навесом показались ей незнакомыми, почти чужими.

Квартира была заново оклеена обоями, диван белел разглаженным холстинковым чехлом, на свежей скатерти в стеклянной, под малахит, вазе стояли цветы. Андрей Ильич возился у приемника «Минск», настраиваясь на волну с веселой музыкой: зеленый глазок индикатора дрожал от быстрого движения стрелки на шкале, какофония звуков врывалась в комнату. Андрей Ильич с радостным испугом посмотрел на жену, стараясь по глазам узнать о ее решении. Совсем вернулась? Или за вещами? За этот месяц Варвара Михайловна ни разу ему не написала, а еще в лагере запретила навещать себя в деревне. Ей хотелось побыть совсем одной. Вчера она вдруг позвонила из сельсовета, чтобы встречал. «Раз предупредила, то, наверно, совсем? — подумал Андрей Ильич. — А может, просто машина нужна?» Он подхватил Васятку на руки, стиснул, расцеловал в обе щеки и подбросил к потолку. Феклуша расторопно ставила тарелки — четыре прибора.

Когда Варвара Михайловна и сын умылись, посреди стола дымилась кастрюля, распространяя вкусный запах свежего мясного борща с помидорами. Андрей Ильич достал из буфета бутылку портвейна.

— Со встречей по рюмочке.

Она понюхала цветы, усаживаясь на стуле, как бы мимоходом обронила:

— Нам еще предстоит большой разговор.

— Потом, потом, — ответил он, слегка побледнев и улыбаясь так, что особенно стал виден неровный зуб. — Давайте обедать, небось проголодались?

— Очень.

Андрей Ильич наполнил рюмки вином: рука его слегка дрожала. В рюмочку Васятки налили холодный сладкий чай. Мальчик тотчас потянулся чокаться: для него в этом состоял главный интерес выпивки.

— С приездом вас домой,: — улыбнулась Феклуша хозяйке.

Варвара Михайловна лишь слегка наклонила красиво причесанную голову.

— Мам, — повернулся к ней Васятка, — ты больше не уедешь? На трассу больше?

— А что, сынок? Скучать будешь?

— Нет.

— Вот тебе и на. Что ж?

Чокнувшись со всеми, мальчик, не дожидаясь взрослых, выпил свою рюмку, высоко запрокинув ее, и облил салфетку, повязанную вокруг шеи.

— Конфеты мне тогда некому покупать. Папа все работает, работает, а у няни денег нету.

За столом рассмеялись.

— Не ценишь ты вино, — сказал отец, — вишь сколько пролил.

Вечером Камынины ходили на концерт заезжих московских артистов. Еще перед театром Варвара Михайловна, оглядев стены столовой, заметила: «Ремонт надо осенью делать», из чего Андрей Ильич вновь с волнением заключил, что жена остается. Или машинально сказала? Во время антракта, гуляя по фойе, они как бы по внутреннему сговору избегали касаться важного объяснения. Андрею Ильичу стоило большого труда, улыбаться при встречах со знакомыми, спокойно разговаривать о делах. Когда вернулись домой, в квартире спали. Андрей Ильич распахнул окно на улицу: в последние дни ему все время казалось, что дома душно. Черное звездное августовское небо стояло над городом. Выхваченная из тьмы светом электрической лампочки, бледно зеленела листва молодых липок, золотилась верхушка изгороди, далеко в городском саду говорил репродуктор. Варвара Михайловна, тоже нервно-возбужденная, шурша шелковым выходным платьем,

достала из буфета остатки вина, сделала салат, и они поужинали вдвоем с тем искусственным оживлением, смехом, который усвоили на весь этот день. Еще не убрав посуду, помидор, два огурца в коричневых пятнышках, Варвара Михайловна потянула мужа в кабинет, на диван под фикус — с давних пор их любимый уголок.

— Теперь я буду исповедоваться, — сказала она все так же шутливо, оживленно.

— Давай, давай.

Он удобно расположился на диване, подобрал под себя ногу в ботинке и по-прежнему улыбался, словно заранее с большим удовольствием ожидал выслушать то, что расскажет ему жена. Варвара Михайловна села рядом; внешне все выглядело, как до работы на трассе. Она в затруднении подбирала слова, не зная, с чего начать: это оказалось очень нелегко. И внезапно резкая мучительная краска двумя крупитчатыми пятнами выступила у Андрея Ильича на лбу, он негромко спросил:

— Ты и сейчас его любишь?

Он впервые заговорил так прямо об ее отношениях с Молостовым, показывая, что они ему давно и отлично известны. Варвара Михайловна восприняла его вопрос как должное, ничуть не удивилась и лишь слегка покраснела.

— Н-нет.

Шея у мужа была сильная, красная, и вдруг Варвара Михайловна почувствовала, что, несмотря на взятый им мягкий тон, боится его. «Как же глубоко я виновата! — с ужасом, вся холодея, подумала она. — Ведь я в этом доме почти чужая!» Здесь каждая обжитая стена, каждая вещь, приобретенная ею и Андреем, говорили о том, что она им изменила, хотела уйти, бросить их. Может, слишком поздно завела и этот разговор? Примет ли ее обратно семья, квартира? Андрей Ильич давно перестал улыбаться, смотрел требовательно. И Варвара Михайловна почувствовала себя будто на суде, на домашнем суде. Она не заметила, как отбросила наигранный тон, заговорила медленно, словно вглядываясь куда-то:

— Он мне запомнился еще в марте, когда возвращалась от мамы в Чашу. Помнишь, ты меня в Доме колхозника встретил? Мне тоже захотелось работать на трассе, строить шоссе: он меня как-то взбудоражил своей энергией… да и судьбой разжалобил. Конечно, поездка забылась бы, но, будто на грех, я попала с ним на один участок. Нарочно таких условий не создашь: лес, чудесная погода, все время вместе. Я увлеклась. Я боролась с этим чувством как могла… да что говорить, Андрей: я сильно виновата перед тобой. Ведь я уже совсем, совсем решила уйти, создать новую семью. И как бы тебе объяснить? Время, что ли, меня вылечило? Когда прошло первое опьянение, я стала смотреть по-иному. Понимаешь, вы часто были вместе, и я невольно сравнивала. Павел красивый, интересный, и характер у него… и все-таки мы были точно две реки при впадении. Видел, наверно? Одна коричневая течет, другая — зеленая, и долго не могут слиться. Ты для меня не только муж, отец Васятки, но и духовно родной. Мы еще девять лет назад понимали друг друга с полуслова, у нас были одинаковые запросы, а с Павлом у нас нет общего языка. Особенно я это почувствовала, когда ты приехал поздравить с днем свадьбы. Я ведь видела, как ты страдал, а был нежен: я позавидовала такой любви, мне стало стыдно. И в деревне я поняла, что не могу без тебя. Ну, а потом Васятка. Из-за него одного трудно было бы разбить семью. Поймешь меня? Простишь?

Она не передала мужу, что в деревне мать всецело встала на его сторону, всячески урезонивала ее не оставлять Васятку без отца. Сильно повлияло на Варвару Михайловну и одно происшествие. За их речкою начинался большой заказной бор; там в сторожке парень лет девятнадцати убил отчима-лесника. Отчим не раз в пьяном виде выгонял его из дому, с топором искал по кустам, грозил зарубить. В этот день за обедом совершенно трезвый лесник кинулся на пасынка с кулаками, а тот выскочил из-за стола, сорвал со стены ружье и выстрелил из обоих стволов. Варвара Михайловна не могла не заметить, что Молостов не принял душой Васятку. Мальчик же вообще явно чуждался его, часто вспоминал отца, особенно когда видел проезжающий газик.