Осенние дали
Шрифт:
— Что же не угощаешься напоследок? — сказала хозяйка с натянутой улыбкой. — Деньги за это не возьму.
Она щедро подлила в его стакан водки.
— Не до нее.
Дорожный техник поднял голову. Молодое усатое лицо его раскраснелось, прядь волос сбилась на загорелый чистый лоб, а глаза смотрели хмуро, мрачно.
— Не понимаешь ты меня, Клавдия. Или не хочешь понять. Думаешь, мне легко? Видно, так уж на свете устроено: кто кому ближе, тот тому и больше боли доставляет. Что нам обманывать один другого, делать вид, будто у нас все благополучно? Лучше сразу покончить, чем…
— Уж не думаешь ли, что я дорожусь тобой? — самолюбиво перебила Забавина. — За мной не такие бегают. Вон Костя Жогалев хоть сейчас в загс готов.
— Он, кажется, и до загса не теряется, — пробормотал
Нотка ревности в его голосе доставила Забавиной удовольствие. Она слегка улыбнулась, продолжала, не сбавляя тона:
— Не один ты в районе штаны носишь. Я пока не старуха, работу имею приличную, квартира с обстановкой, стол никогда пустым не бывает. Тебя я не привораживала. Дверь у меня из комнаты открывается, а не в комнату: можешь выйти, когда надумаешь. Сам за мной бегал, в кино зазывал, провожал под ручку домой, уговаривал на трассу ехать.
Молостов взял себя за ус, не ответил. Обычно он беспечально расставался с женщинами. Было только немного жаль, что теряет податливые плечи, ищущие губы, но он верил, что на новом месте найдутся другие плечи, другие губы, и, как знать, может, там-то его и ждет настоящая любовь? Сегодняшнее расставание вышло совсем иным, и он говорил Забавиной такие слова, какие прежде не говорил женщинам и, может, месяц назад не собирался сказать и ей самой. То ли его смягчило ожидание будущего счастья с Варварой Михайловной, то ли стало жаль Клавдию, то ли он старел.
— Поверила я твоим речам, приняла в одной казенной шинелишке, обмыла, приголубила. Огляделся ты теперь, и глаза в сторону побежали?
Он вдруг выпил водку, с хрустом откусил чуть не пол-огурца. Взял вилку с надетым кольцом колбасы, поднес ко рту, да положил обратно на хлеб.
— Верно говоришь. Вещей из Восточной Германии не привез, в чем был, с тем вернулся. Один лишь коврик заграничный. Насчет же «обмыла, приголубила» — это зря. Хочешь опутать, приписать, чего не было? Я не давал тебе слова, что женюсь. У меня такого нет в заводе. С вашей сестрой всегда поступаю в открытую, никому свободу не отдаю. И опять говорю прямо, скрывать не собираюсь: понравилась ты мне тогда, в марте. Правда, еще одну встречу имел, да то была чужая лебедушка. С какими мыслями в Чашу ехал? Корни пустить. Годы мои такие — пора. Дадут, мол, квартиру, буду учиться, введу в дом хозяйку… Поглядел вокруг на районных девушек — никто в глаза не бросился, а тебя, повторяю, с дороги запомнил. Женщина ты, Клавдия, яркая. Что на лицо, что на фигуру. Красотой берешь крепче, чем вот это, — щелкнул он по бутылке. — И вот, когда сошлись, как-то не спал ночью и подумал: а что, если расписаться? Докудова искать? То, что ты десятилетку не кончила, — заставил бы пойти в вечернюю школу. Маечка мне тоже не помеха… видно, уж такая моя судьба: все любушки с детьми. Но чем больше узнавал тебя, тем дольше и откладывал. Хочешь — обижайся, но не приросла к тебе душа моя. Слишком запросы, интересы у нас разные. Я живу книжкой учебной, а ты книжкой сберегательной.
Сквозь кремовую ткань просвечивали полные руки Забавиной, плечи с полосками бретелек. Что-то самоуверенное и недоверчивое проглядывало в рисунке ее жарких губ. Женщина вызывающе положила ногу на ногу, оправила короткую в обтяжку юбку, усмехнулась, стала нервно покачивать желтым носком нарядной туфли на микропористой подошве.
— Отыскал во мне изъян? Думаешь, ты со всех сторон отполированный?
— Обо мне другим судить. Верно ты сказала, Клавдия: что в райпотребсоюз попадает, все можешь достать. Оборотистая баба. В столовой работаешь — не только сама сыта, но и дочка. Жалованье целенькое. И на складе, и в магазинах, и в пекарне — везде знакомые. Вот сахар для трассы раздобыла. Габардин ли поступил, валенки чесаные, лезвия для бритв — через тебя достать можно. Подмажь тебе руку — с ног до головы оденешь и одеколоном сбрызнешь. В сундуке добра у тебя немало. Только не всякий человек живет сундуком и сберкнижкой. Почитала ты когда-нибудь газету? Сходила на лекцию какую, ну хоть на доклад о международном положении? Тянешься к учебе? Интересуешься хоть футболом, опереткой? Да у тебя даже нет подруги задушевной: одной ты завидуешь, под другую
Рука Забавиной, лежавшая на столе; смяла, искрошила хлебную корку.
— Чего же ты раньше этого не говорил? Приходил на квартиру как домой, в ногах ползал, целовал, миловал, не раз водочку пил да разносолами закусывал. Тогда я была распрекрасная, тогда я была кудесница? В те ночки ты забывал спрашивать, откуда взяла да почему в вечернюю школу не поступила. Лишь все нахваливал. Помнишь, какие я тебе обеды в ресторане подавала? «Президент американский не едал!» А кто для тебя бостоновый костюм достал? Забыл, что этот костюм директору ресторана готовили, а я из-под носа вырвала? Тогда не упрекал, схватил на руки, закружил по комнате. Эх ты… справедливец подмоченный!
Молостов дернулся, хотел возразить и лишь криво усмехнулся. Когда он заговорил, голос не выдал того, что с ним происходило:
— И тут правда твоя. Не все сразу мог разглядеть и подвести к анализу. Вот я и прошу, Клавдия: за все, что было, — спасибо, за все, что не вышло, — не обижайся. Расстанемся, как подобает сознательным людям. Я прикинул к тебе свою мерку, ты ко мне свою — не подошло. Стало быть, жить вместе расчета нет. Как это в басне Крылова: щука, тянет в воду…
— А ты рак? Назад попятился? — перебила Забавина. Она подалась вперед плечом, грудью. — Рак тоже в речке живет. У него с щукой одна природа. В другом дело. Знаю я, почему ты дал задний ход, — раскинул карту на бубновую кралю. За образованной погнался. Смотри не заблудись в бабьих юбках!
— Снова за сплетни! — сказал Молостов, покраснев, и резко отодвинул пустой стакан: казалось, ему тесно стало за столом.
— Сплетни, когда на человека небывальщину плетут, а тут своими глазами видела. Теперь рот не закроешь. Это я, дура, в лагере дала себя опутать. Вдруг перестал на свиданья выходить, еле упросишь: «Неудобно. Лю-юди приметят». С чего, думаю, мой офицерик вдруг в зайца обернулся? Чаша — не лес темный, там и то до рассвета время проводили. Гляжу: другой встречу назначил. Только не ту голубку выбрал — низко летаешь. Поиграется она с тобой, да и бросит. Одно дело — закрутить любовь на природе, а другое — зарегистрироваться. До инженерства тебе еще ждать-подождать. Пока-то диплом дадут. А сейчас что? У ее мужа автомашина, городская квартира со всеми удобствами. За ней все нянька-сродственница уберет, а она, знай, в облдрамтеатры раскатывает да…
— Оставь этот разговор, — сердито, повелительно сказал Молостов. Он наконец не выдержал, схватил фуражку, плащ, поднялся со стула. Высокая тень от него легла на стену, переломилась на потолке.
Встала и Забавина. Выражение гнева, обиды исчезло с ее лица. Глаза официантки еще сверкали, а в губах появилось что-то заискивающее, подбородок дрожал.
— Уходишь?
Он молча, как бы прощаясь, оглядел стены, сосновую переборку. Глиняная кошка-копилка на комоде, казалось, загадочно, словно уродливый божок, улыбалась в золотые усы; среди фотографий под рябым зеркальцем теперь висела и его карточка в рамке из морских ракушек; над кроватью появилось новое украшение — немецкий гобелен, изображавший замок и господ в ботфортах, едущих в коляске. Это был подарок Молостова — единственная память о службе в оккупационных войсках. Он тяжело вздохнул.
— Оставайся уж, Павел. Знаешь поговорку? Где выпивать, там и ночевать. А то скажешь потом: в темень выгнала.
Одной рукой Забавина опиралась на стол, другой крепко ухватилась за спинку стула. Перевела взгляд с его усов на недопитую бутылку.
— И зло оставил.
Забавина потянула техника за офицерский ремень к столу, жарко, обещающе улыбнулась, заглянула в глаза. Молостов отрицательно качнул головой. Он понимал, чего хотела Клавдия: помириться. Женщины никогда не теряют надежду: мол, утро вечера мудреней, завтра он передумает, а там, глядишь, и совсем останется. Сколько раз его так хотели привязать прежние любушки! Нет, Молостов решил непременно покончить с прошлым. Он уже не считал себя свободным, жизнь его была связана с Камыниной. Из-за Клавдии она чуть не порвала с ним. К собственному удивлению Молостова, все остальные женщины для него померкли, перестали существовать.