Осенние дали

Авдеев Виктор Федорович

— Устала?

Она кивнула.

— Иди усни, родная, ты совсем измучилась. А я немного поработаю. Материалы по трассе готовлю облисполкому. Ступай, ступай.

С порога обернувшись к мужу, Варвара Михайловна прочувствованно сказала:

— Спасибо, Андрейка, что помог мне тогда, в трудную минуту: Васятку привез, поздравил с днем помолвки. В общем…

Она улыбнулась ему еще мокрыми глазами и подставила для поцелуя теплые мягкие губы, соленые от высохших слез.

Работать Андрей Ильич сразу не мог. Он должен был собраться с мыслями, обрести равновесие. Где-то в глубине души он понимал: то, что произошло с женой, в какой-то степени естественно, закономерно. В молодости он читал, что полюбить можно только раз в жизни. Но разве мы женимся на тех девушках, которых полюбили впервые? Да и что такое

вообще первая любовь? Когда она бывает? Уже в седьмом классе он завел себе прическу «политика», писал записочки Нюсе Кукиной, ходил с ней в кино, в темноте держал за руку и совершенно пропадал от молчаливой любви. Разве он тогда не мечтал о женитьбе? На третьем курсе института Андрей Ильич собирался сделать предложение совершенно другой девушке — студентке Харьковской консерватории. Они назначали свидания, целовались, и в тот год он был убежден, что Лара Вальцева лучше всех на свете и предназначена ему судьбой. Но Лара вдруг вышла замуж за дирижера, Андрей Ильич хотел застрелиться и… расписался в загсе со своей нынешней женой. Теперь он считал, что именно Варя Прошникова его настоящая любовь. Разве он хоть раз на протяжении всех лет был неискренен в своем чувстве? Где же гарантия того, что и после регистрации брака нельзя полюбить, безрассудно увлечься другим человеком? Так, собственно, и случается почти в каждой семье. Но далеко не всякие семьи распадаются, и это тоже вполне естественно и закономерно. Вступает в строй чувство привязанности, укрепившейся любви, долга перед семьей, обществом. Андрей Ильич лишь не ожидал, что это проявится именно у его жены, да еще — как ему казалось — в такой сильной форме. Но что толковать: бывают и худшие концы. Если даже у Варвары роман с Молостовым протекал бурливее и она кое-что утаила, он, Андрей Ильич, все равно бы ей простил. Жена вернулась, и он верил, что их любовь выдержала это страшное, тяжелое испытание.

Долго сидел он над бумагами, сводками, но так и не взял в руки карандаш.

XXXVI

Давно закончилась уборка колосовых, всякой огородины, на деревенских гумнах выросли желтые скирды. В лесу зарделась калина; березка первая стала ронять свои восковые листья, потускнел последний цвет крушины, тронутый багрянцем клен уже свесил разъединенные парочки крылаток, ожидая, когда ветер сорвет их и разнесет по воздуху.

На полях возле селений, где еще остались копны овса, целыми стаями кочуют рябенькие, рыжие тетерки, черные, тугоперые косачи с кровавыми серьгами. Средь редеющего кустарника осторожно пробирается лиса, чутко ловя длинным носом все запахи, и кажется, что ее пушистый хвост сыплет искры, от которых золотеет, загорается вокруг листва. Погода стоит сухая, ясная. На полянах в холодном солнечном пригреве пахнет мхом, прелью, последними осенними грибами опенками — чудесная пора. В маленьком сине-студеном озере, с уже опустившейся на дно ряской, тихо плавают опавшие листья, черенком кверху — точно маленькие ладьи. Ярко, маслянисто отражаются в тяжелой воде облака, опрокинутые верхушки деревьев.

По мягкой раскатанной лесной дороге от Чаши на Суходрев шла грузовая автомашина. В кузове, трясясь на свежей соломенной подстилке, сидела заместитель председателя райисполкома Баздырева; возле нее, подняв колени до самого подбородка, согнулся Молостов — в шинели и офицерском картузе с темным пятиконечным следом от звезды. Лицо у него было небритое, словно постаревшее, взгляд серых глаз особенно пасмурный; спиной Молостов опирался на свой желтый немецкий чемодан, обвязанной веревкой.

— Ты чего все в шинели, по-военному? — спросила Баздырева, — Пора модное пальто заводить.

— Пора… — пробормотал Молостов и казанком согнутого пальца энергично постучал в крышу кабины. — Жогалев! Костя! Вон двое мужиков голосуют, придержи свою кобылку.

Шофер весело высунулся в окошко.

— Калым плывет? Значит, в Суходреве на вокзале имеем сто грамм горючего.

— Да еще с пивным прицепом.

Жогалев затормозил возле колхозников, те сели, и машина покатила дальше. Дорога глянцевито блестела, на ней явственно отпечатались рубчатые следы шин, а тут же сбоку по объездным, глубоко прорезанным колеям и в колдобинах кисли позеленевшие лужи — остатки дождей. Грузовик

бойко взлетал на пригорки, скатывался под изволок, не сбавляя хода, вилял на заворотах, его подбрасывало на выбоинах, кузов заносило, в нем лязгала цепь, и пассажиры морщились от толчков.

Приветливо грело солнце, вокруг было тихо, пусто; когда машина проезжала под низко свесившимися прядями берез, елями, ракитами, сидевшие в кузове наклоняли головы и отводили ветви руками.

— Вот лихач этот Костя, — проговорила Баздырева, крепко вцепившись рукою в борт машины. — От такой поездки все кишки в животе перепутаются.

— Это он наверстывает за лето, — усмехнулся Молостов. — Помните, в июне дожди лили? Шоферы наши, возчики черепахами ползали. Трактористы и те намытарились.

— Зато в августе какое вёдро установилось, — вставил бровастый колхозник.

— Отменная погодка, что и говорить. За такую погодку Илье-пророку можно бы и премию выдать. — Баздырева засмеялась, с удовольствием вытерла рукою рот, удобнее уселась на соломе. — Благодаря вёдру и уборочную не завалили, городские подмогу выставили; хоть и припозднились, а с хлебопоставками государству справились. Народ теперь сыт, и у нас душа на месте.

Сквозь редеющие деревья впереди слева показались белые аккуратные столбики, дорожный знак на желтом треугольнике, мощеный въезд. Машина вылетела на твердую, словно отполированную щебеночную трассу и, ровно гудя мотором, мягко подрагивая, легко и быстро понеслась по ней.

— Экая красавица, — любуясь шоссе, сказала Баздырева. — На будущий год асфальтом зальем.

— Хороша, — согласился другой колхозник. — Ну, и поту много тут пролили.

— Земля трудом красна.

— Это точно.

Шоссе прорезало лес, словно новенькая развернутая штука сатина; далеко впереди оно делало заворот.

— Слыхал, Павел Антоныч, — продолжала Баздырева, — что и наша Чаша в строители выходит? Будем вести дорогу от своего райцентра до трассы. На целых девять километров и тоже щебеночную.

— Слыхал.

— Проект Камынин сделает, теперь он полный хозяин в доротделе; Хвощина, слышь, на пожарную охрану перебросили? Оно и резонно: за управленческий руль специалистов сажать надо. Горбачев даст бульдозеры, скреперы, впрочем, коли сам удержится в директорском кресле: говорят, ему строгача закатили за уход от семьи. Что ж… — Баздырева подняла воротник от ветра, вызванного ездой, удобнее перехватилась рукой за борт, продолжала, улыбаясь, с довольным видом: — Я еще готова поработать. Теперь у нас и опыт есть, и кадры свои выросли. А ты вот, Павел Антоныч, уезжаешь. Зря, зря. Мы сработались с тобой, мужик ты подходящий. Квартирку уже подготовили, начальник облдоротдела продвигает тебя по службе… да ведь ты недавно экзамены за второй курс ездил сдавать? Будущий инженер!

Молостов словно не расслышал. Он с жадностью рассматривал места, через которые шла автомашина. Вон до боли знакомый лесной перелесок, высокая ель. Весной, когда Молостов ехал сюда на работу, недалеко от высокой ели они встретили е е и посадили к себе в кузов. Потом вместе работали на трассе, собирали в лесу грибы, ягоды, он ее целовал… миловались. Теперь от этого осталось одно воспоминание. Вот как жизнь мстит за нарушение своих законов. Сколько у него было женщин, легких связей! Когда-то он ими гордился. И что в результате? Ощущение неразборчивости, однообразия. Счастье дает одна женщина, а когда ее нет — сто других не утешат. Как же надо беречь чистоту ощущений! Сумеет ли он начать все по-новому? «Записной кавалер». Может, Варю оттолкнуло то, что у него и манеры ухаживать были как у охотника, преследующего косулю. Молостов потрогал нагрудный карман гимнастерки. В нем лежало последнее письмо Варвары Камыниной. Она просила забыть их прошлое, желала счастья.

В тот день, забыв даже отпроситься в доротделе, Молостов на попутной машине помчался в Моданск, но там его ждало сообщение, что Камынины уехали в Крым на курорт. И тогда он понял: все, все кончено. Уже больше ничто не держало его в области, он взял расчет и вот покидал Чашу навсегда.

— Куда ж ты от нас собрался? — вновь спросила Баздырева.

— Мало ль мест на свете? — занятый своим, ответил Молостов невнимательно.

— Однако непостоянный ты оказался. Бродяга.

Он вдруг странно усмехнулся, по привычке показав все свои великолепные зубы.