Осенние дали
Шрифт:
Лишь те, кто хорошо знал Камынина, могли догадаться, что он очень нервничает. Глаза нет-нет да и косились на жену, в зрачках вспыхивало беспокойство, а губы слегка подергивались, обрывая улыбку, и сразу становилось видно, что мысли его далеки от собеседника. Андрей Ильич отлично понимал, что в судьбе его семьи наступил решающий момент. Почему Варвара вдруг передумала ехать в город? Ведь в моданской больнице имеются врачи всех специальностей, они немедленно окажут Васятке всяческую помощь, в аптеках тоже можно достать любое лекарство. Что так повлияло на Варвару? Неужели противно переступить порог дома, который восемь лет служил ей кровом? Или не хочет находиться вместе с ним, мужем? Не испытывает ли она и к нему отвращения, а то и скрытой враждебности? Вопрос этот странно мучил Камынина, и он почти ничего не понимал из того, что говорил ему прораб.
— Теперь бы нам, Андрей Ильич, камнедробилку на участок. Позарез нужна. Иль сейчас никак нельзя?
— Да, да. Конечно. Одну минутку.
И, не заметив недоумения на желтушном лице прораба, Андрей Ильич бросился к жене. Букет, который она держала в руках, развалился, и часть цветов упала; Андрей Ильич поднял цветы, с улыбкой протянул ей:
— Может, положить в машину?
Брови Варвары Михайловны приподнялись с оскорбительным удивлением: видимо, она не поняла, что он ей говорит, зачем протягивает цветы. В глазах ее, в легком движении плеча не было ничего враждебного, скорее в них проскользнула брезгливость, словно жена боялась, что он к ней прикоснется. Наконец Варвара Михайловна поняла мужа, ничего не говоря, с обидным для него равнодушием протянула остаток букета и тут же отвернулась к прощавшейся продавщице киоска. И Андрей Ильич с ужасом почувствовал, что улыбнулся еще шире, с улыбкой отнес букет в машину.
После этого он решительно не знал, что ему делать, совершенно забыл о поджидавшем его прорабе, который так и не понял, дадут ему камнедробилку или не дадут. Стоять с опущенными руками было невыносимо, и Андрей Ильич прибегнул к испытанному спасению, уже привычному, — к помощи сына: он поймал Васятку, снял с бревна и принес к машине; тот, болтая ногами, дергал отца за ухо, громко смеялся.
— Успел перепачкаться, баловник? — говорил ему Камынин, стряхивая с его пальто еловые иголки. — Тебе нельзя бегать. Температуришь.
— Тем-пе-ра-ту-ришь! — пропел Васятка и обеими руками потянулся за пролетевшей стрекозой. — У меня уже ничего не болит.
Очевидно, появление у газика мужа и сына Варвара Михайловна посчитала за сигнал к отъезду. Еще раз любезно улыбнувшись провожающим, она пошла к машине. Андрей Ильич заметил мимолетный взгляд, брошенный ею на шалаш, из которого торчала нога Молостова, обутая в сапог. И опять против воли та же улыбка легла на губы Андрея Ильича; он усадил рядом с Варварой сынишку, осмотрел, все ли вещи хорошо уложены. Хотел весело пожелать им счастливого пути, но вдруг горло у него перехватило, он с трудом сделал глотательное движение и простился с женой молчаливым кивком. Сынишку забыл даже поцеловать.
Мотор зарычал, коренастый газик ходко, будто бегом, взял с места, погасли красные тормозные сигналы, и лишь запах перегоревшего бензина остался в воздухе. Машина уже шумела за пышным ольховым подседом, за лиловатыми колоннами сосен. Андрей Ильич все смотрел вслед уехавшей жене, сыну. Вернутся ли они домой? Что-то подсказывало ему: расстаются они навсегда.
К нему подошел прораб, несмело спросил, заранее всем своим желтушным лицом извиняясь за непонятливость:
— Так я опять насчет камнедробилки. Можем надеяться? Уж так бы она выручила.
Секунду, не больше, Андрей Ильич смотрел на прораба непонимающим взглядом, потом спокойно сказал:
— Камнедробилку? Да, вашему участку она сейчас действительно позарез нужна. Давайте обсудим, нельзя ли вам ее передать хоть на пару деньков.
XXXIII
На другой день в обед Баздырева сказала Молостову, что ему придется выехать в Чашу с отработавшими свой срок колхозниками. Сеноуборка затянулась, на днях начинается выборочная яровых, и в райисполкоме оттягивают присылку последней партии строителей. Надо «разбить это мнение», поскорее привезти новых рабочих и, несмотря на дожди, завершить трассу.
— Ты, Павел Антонович, мужик напористый, деловой. Эвон как сумел весной подтянуть доротдел. У районных властей авторитетом пользуешься. Порадей за участок.
Погода стояла сырая, холодная. Шумели верхушки деревьев, ветер то разгонял тучи, и тогда показывались глубокие зеленоватые прогалы, то облака вновь сгущались, чернели и припускал дождь — затяжной, совсем осенний. Когда Молостов с плащом через руку подошел к машине, он в кабине рядом с Жогалевым увидел горделивое лицо Забавиной. Забавина была в новом ватнике, на коленях у нее белел сверток.
— Далеко? — удивленно спросил он.
— Одному вам, что ли, по райцентрам раскатывать? — улыбнулась она и пододвинулась, освободив ему место рядом.
За лагерную заведующую столовой ответила Баздырева:
— Напросилась. Сахару нам моданские снабженцы не дают целую неделю, Клавдия посулилась достать в Чаше. Говорит, есть знакомый в райпотребсоюзе. Может, просто погулять захотелось с кавалерами в летнем саду, кино посмотреть? С пустыми руками вернется — выговор закачу. Вы там, друзья, не задерживайтесь, послезавтра — на трассу.
Машина тронулась. «Жизнь сама указывает, — подумал Молостов. — В Чаше и поговорю с Клавдией начистоту. Пора узелок развязывать, Варечка волнуется».
Электрическая лампочка на изогнутом проводе освещала беленые фанерные стены. На столе блестела распечатанная поллитровка, отбрасывая тень, в треснувшей тарелке с голубым ободком лежала глазастая колбаса, в другой тарелке — крупная неочищенная селедка, соленые огурцы. Забавина, аккуратно причесанная, в праздничной кофточке из креп-жоржета, положив левую руку на розовую скатерть, тихонько вертела пустой стакан с остатками на донышке. В простенке на другом конце стола, положив на колени плащ и фуражку, сидел Молостов. Перед ним на куске свежего ржаного хлеба лежала вилка с колечком колбасы.
— Когда-то надо было выяснить наши отношения, вот я и решил, — Молостов рубанул ладонью воздух, опустил голову.
— До трассы ты, Павел, говорил иные речи, — насмешливо сказала Забавина, искоса кинув на него взгляд из-под угольных бровей, и щеки ее вспыхнули ярче.
Оба небольших окошка, выходивших в палисадник, были задернуты цветастыми ситцевыми занавесками; одна занавеска зацепилась за горшочек с красноглазой геранью, и снизу выглядывало темное ночное стекло. За сосновой переборкой слышалось ровное дыхание: там в полутьме на сундуке спала шестилетняя дочка Забавиной, взятая матерью на сутки из детского сада. У противоположной стены алела стеганым одеялом двуспальная кровать с несвежим подзором в нарядных вышивках, с горой подушек. Пестро расписанное чело русской печи прикрывала захватанная занавеска.