Осенние дали
Шрифт:
Прошел ужин. После дождя поднялся густой сырой туман. Лагерники, обрадованные возможностью обсушиться, сварить кашу, развели костры; сырые дрова не хотели разгораться, чадили. Пора бы укладываться по шалашам, но сон в этот вечер отлетел прочь. Молодежь на поляне устроила танцы под баян. «Геологи» были героинями вечера. Перед Марей кавалеры то и дело выбивали дробь, вызывали на пляску; Варвару Михайловну парни не решались приглашать, зато редактор стенгазеты уже ходил за ней по пятам, прося «черкнуть статейку». Молостов все время старался быть рядом с фельдшерицей, не спускал с нее восхищенных глаз. Варвара Михайловна отнеслась к нему с неприкрытой холодностью. Ей так и хотелось язвительно-вежливо бросить ему в лицо: «Вы не ошиблись адресом? Меня зовут не Клавдия». Бродя сегодня с мешком по бабынинским полям, мучаясь ревностью, она твердо решила порвать с Молостовым. Здесь, в лагере, столкнувшись с ним, дрогнула, убедилась, что не может расстаться, не объяснившись. «Уличу его во лжи. Скажу: ваша тайна открыта». Теперь Варвара Михайловна сама хотела встречи. Может, подвить сейчас волосы, принять участие в общем веселье и договориться о последнем свидании? Ей помешала Маря. Отбившись от кавалеров, она подхватила Камынину под руку:
— Нынче мы с Варварой Михайловной не танцуем: заморились, промокли. Нам сейчас дороже всего чашка чая и крепкий сон.
В шалаше они сдвинули постели, положили посредине Васятку, натянули поверх одеял шерстяные платки, пальто. Совершенно незаметно для себя Камынина заснула: она действительно очень устала (сколько километров месила грязь под дождем!), да и по сынишке соскучилась; а тут пригрелась с ним рядышком, так уютно стало. Одной из ее последних ясных мыслей было: «Достоин ли еще Павел, чтобы я с ним заговорила?.. Пусть-ка и он помучается». На губах ее застыло что-то вроде удовлетворенной улыбки.
Прислушиваясь к ее ровному дыханию, Маря Яушева тихонько набросила на плечи сухой ватник, бесшумно вышла, отыскала Молостова и сказала, что ей надо с ним поговорить.
— Пожалуйста, Маречка. Я вас слушаю.
— Нет, — густо покраснела девушка. — Я… мне наедине.
— Секретничать будем? — несколько удивился Молостов.
Маря молча посмотрела на него своими огромными черными, чуть диковатыми глазами, и нижняя красная губа ее слегка выпятилась вперед. «Как она развивается, хорошеет», — подумал Молостов, идя с нею за кухню, и по старой ухажерской привычке подкрутил ус, молодецки расправил плечи.
Под ближним кленом Маря остановилась и несколько минут не могла справиться с волнением. За елями показалась огромная багровая луна, по лесу разлился смутный розовый свет. От деревьев пахло сырым мочалом, ноги обвивали мокрые папоротники. В тумане стоял еле уловимый шорох: это с ветвей, с листьев на землю падали капли от недавнего дождя.
— Я вас позвала по… особому делу, — сбивчиво начала Маря, избегая взгляда техника.
Молостов вспомнил: молодежный бригадир живет в одном шалаше с Камыниной, сдружилась с ней, камни сегодня вместе принесли. Не ее ли она почтальон?
— Мне все одно, что вы обо мне подумаете, — как бы сердясь, продолжала Маря. — Я… не могу промолчать. Не имею права. В общем, товарищ Молостов… вы не должны разбивать чужую жизнь.
— Чью? — мягко спросил он.
— Вы сами знаете, про кого я говорю.
Внезапно Молостова осенила догадка: неужели Маря сама к нему неравнодушна, решила объясниться? Он вспомнил, как пристально она смотрела на него во время политбеседы, затем в лесу, где собирали грибы, как следила в тот вечер, когда он назначил свидание Варваре Михайловне. «Выходит, я ей нравлюсь, а не Юшин? Экая бедняжка». Павел Антонович подбирал в уме слова, которые бы не обидели Марю, но и не оставили ей обманчивую надежду. Надо сказать, что он сильно любит одну женщину, а она, Маря, еще девочка и первое увлечение приняла за глубокое чувство.
— Вы разбиваете не только одну жизнь, — еще настойчивее заговорила Маря, — вы разбиваете жизнь целой семьи. У них есть ребенок.
— Да вы о ком толкуете? — перебил Молостов, окончательно сбитый с толку, и нахмурился.
— Опять — о ком? — вызывающе сказала Маря. — Иль все не понимаете, о ком речь веду? Мало вам девушек? Пристаете к замужней. Хотите Васятку сделать несчастным?
Молостов опешил: так вот про кого говорит эта девчонка! Хорош бы он был, начав лечить ее от любви к себе.
— Погодите… а какое вам дело? — довольно грубо спросил он.
— Такое. Я не могу высказать своего мнения?
— Высказывайте тем, кто в нем нуждается. Я как-нибудь обойдусь и своим умом. Не хватало, чтобы разные посторонние… лезли в мою личную жизнь.
— Нужна мне ваша личная жизнь! Я говорю не о вашей личной жизни, а о жизни целой семьи. Почему я должна молчать? Коли человек не справляется с работой, надо ему помочь? Надо. Коли человек попал в беду, надо ему помочь? Надо. А коли на глазах хорошие люди страдают, тут я должна молчать? Почему? Об этом и в газетах пишут: не допускать несправедливости.
Девушка говорила запальчиво, торопливо, видимо высказывая давно продуманные, выношенные мысли.
— Да кто вам дал право… мораль мне читать? — разозлился Молостов.
— А вы хотите жить по-старому? Понравилась женщина — купил. Не продают? Отнял силой. Что, мол, за дело до мужа, детей? Абы мне хорошо. Разве так поступают?
— Надо самой испытать любовь, а потом учить правилам поведения! — заикаясь от бешенства, произнес Молостов. — Милиционер нашелся. Насильно я никого не захватываю. Понятно? Но что могу — беру. И никому не отдам своего счастья.
Чтобы не выругаться грязно, по-мужски, он рывком подтянул пояс и сделал шаг к шалашам. Маря Яушева вдруг цепко схватила его обеими руками за мокрый борт куртки: слезы обиженного самолюбия, казалось, готовы были брызнуть из ее глаз.
— Нет, вы до конца выслушайте, — проговорила она, задыхаясь, вся дрожа. — Нет, я вас так не отпущу. Мне сперва показалось, вы сами увлеклись чувством, не подумали. После я другое узнала. И… и… и… вы мизинца Камынина не стоите. Он руководит народным строительством, а вы… посмотрите, как он осунулся. Будь вы хоть расхороший работник, а другим мешаете — это не советское поведение. Камынин какие книги покупает у нас в букинистическом отделе! За Юшина заступился перед Горбачевым! И жена у него хорошая, а вы ее только сбиваете, и… терпеть вас не могу! Ступайте, жалуйтесь, что я вмешалась в личную жизнь. Ступайте, ступайте!
Она быстро пошла к лагерю, да повернулась:
— Хватит с вас и одной любовницы!
«Совсем сумасшедшая, — подумал Молостов, медленно доставая портсигар. Он был и разозлен, и чем-то сконфужен. — Затянулся узелок».
XXIX
С рассвета вновь полил дождь — обложной, мелкий, беспросветный. У чашинцев с шипением горел кухонный костер: над ним устроили фанерный навес. Столы, скамьи в «ресторане», сваленные позади дрова — все было мокрое. От низкого чугунного неба померк свет, и казалось, что опустились сумерки. С поникших берез, с обвисшего елового лапника лились зеленые струи, лес словно вымер. Редко где пискнет пичужка, пролетит шальной овод; застыли комары, забившись под древесную листву. Курослеп, ромашки на поляне закрыли чашечки, точно надели шляпы.