Осенние дали
Шрифт:
— Вас теперь одну не застанешь, — сказал он, показывая в улыбке яркие, ровные зубы. — Вы все с малышом… а то лагерницы вокруг.
Она вспыхнула от счастья, беспокойно оглянулась назад, проговорила не сразу:
— Я мать, Павел Антонович. Знаете, когда Васятка был совсем крошечный, я его очень полюбила, но полюбила все-таки меньше, чем мужа. А сейчас, с каждым годом, ребенок становится мне дороже, вот я и не расстаюсь с ним. Видно, возраст такой: двадцать шесть лет.
— О, вы еще слишком молодо выглядите для матери, — сказал Молостов и требовательно, умоляюще продолжал: — Варя, нашей встрече в лесу помешали. Где мы увидимся? И когда? Тогда я не высказал и сотой доли того, что хотел, а нам еще многое надо выяснить, определить.
В глазах Варвары Михайловны мелькнула тень, словно одно воспоминание о том вечере вселило в нее волнение, радость, тревогу. Теребя кончик мохнатого купального полотенца, она сказала:
— Мне очень трудно… Павел.
Она впервые назвала его Павлом, и он весь преисполнился благодарности к ней.
— Я понимаю, Варюша. Вот и давайте решать вместе. Наваливайте на меня больше забот: я сильный, выдержу. Мне так приятно быть хоть чем-нибудь вам полезным. Когда встретимся?
Забыв, что сзади сквозь рябиновые кусты виден лагерь, что от речки приближаются женщины, Молостов осторожно, любовно взял Варвару Михайловну за локоть. В глазах ее засветилось нежное лукавство, губы в упоении полураскрылись. Казалось, весь мир отодвинулся куда-то далеко-далеко, исчез, и они остались только вдвоем. Внезапно что-то врезалось между ними: это подбежал веселый, раскрасневшийся Васятка, ткнулся матери в колени, обхватил руками. Или ему не понравилась поза, выражение лица Молостова, или охватило озорное настроение, но он вдруг задрал личико, вызывающе сказал:
— Это моя мама. Моя.
— Знаю, брат, — проговорил Молостов, чуть наклонясь к мальчику. — Хочешь, я вас обоих к себе заберу?
— Куда? — заинтересованно спросил Васятка; тут же отрицательно покачал головой: — А я не отдам свою маму. И няню Клушу не отдам. И папу. Пусти отсюда.
Он уперся Молостову в ноги, стал отталкивать. Варвара Михайловна в замешательстве крепко схватила его за руки.
— Васюнька! Что за тон? И почему ты не говоришь дяде «вы»? Совсем распустился.
Замечание матери не оказало воздействия: Васятка, упрямо сопя, старался вырваться от нее. Молостов слегка нахмурился; опять ему мешал этот избалованный мальчишка. Можно ли так потакать детям? Он сделал вид, будто не заметил выходки Васятки, вообще исключил его из общения.
— Так сегодня после ужина?
Варвара Михайловна заметила его недоброжелательность к сыну: она погрустнела, кивнула как-то чрезвычайно серьезно.
— Постараюсь.
От Омутовки в гору подымались женщины и, глядя на них, любопытно перешептывались. Варвара Михайловна переменила тему разговора, спросила:
— Вы что-нибудь брали в нашей передвижной библиотеке? Я недавно кончила «Жажду жизни» Стоуна. Читали?
— Н-нет.
— Про голландского художника Ван-Гога. Интересно.
Она увидела, что имя Ван-Гога ничего не сказало Молостову. Он только собрал морщины на лбу, как бы вспоминая, но и то, видимо, из вежливости, чтобы показать, будто задумался над ее словами.
— Вы со мной все про оперу разговор заводите, про художественную литературу, — вдруг усмехнулся он. — Я уж давно сказал: не силен в этих вопросах. Одно — что времени нету… да не в том соль. Просто в другой век живем, Варюша, не до арий и душещипательных книжечек. Физика, космонавтика… словом, техника — вот бог нашего времени. Загадочный фотон, атомный реактор или хотя бы съемные протекторные кольца, при которых наши автопокрышки могут пробегать по двести восемьдесят тысяч километров без износу, — вот что теперь волнует.
И Молостов откровенно улыбнулся, словно показывая этой улыбкой, что вполне понимает слабость Варвары Михайловны к искусству, но разделить ее не может, как не может человек двадцатого века променять современный костюм на белую тогу древних.
— Физика и спорт? — удивилась она.
— А чего ж? Они жизненнее.
Васятка давно тянул мать обедать. Она нежно кивнула Молостову, он еще раз напомнил про вечернее свидание и легко побежал вниз по откосу — молодцеватый, здоровый. Варвара Михайловна пошла в лагерь. Будущий союз с Павлом она считала решенным. Их соединяли те невидимые интимные нити, которые бывают крепче всяких слов и поступков. Она теперь чувствовала какие-то обязательства перед ним и молчаливо заявила на него свои права. Казалось, они уже составили будущую семью. Однако если еще два дня назад Варвара Михайловна слепо отдавалась любовному влечению, подумывала о разводе, о новом браке, то приезд мужа, сына, не повлияв на общее решение, заставил ее рассуждать. Прежде чем сделать окончательный шаг, надо было все хорошенько взвесить — ведь дело касалось нескольких людей. Слишком большая ответственность ложилась на ее плечи. Притом Варвара Михайловна стала подозревать, что за нею кто-то следит, и это ее страшно нервировало, мешало сосредоточиться.
Кончился ужин, Камынина собралась на свидание.
За лесом то и дело сухо вспыхивали зарницы; тревожно кричали перепела на ближнем поле в цветущей ржи, в сыром воздухе стоял запах железа. Странное томление, беспокойство овладели Варварой Михайловной. «Дождь, что ли, собирается? Духота какая». Васятка долго не мог заснуть, не отпускал мать ни на шаг, требовал сказок. А тут еще все время рядом толклась Маря; как уйдешь? Главное же, Варвару Михайловну связывала Забавина: заведующая столовой неподвижно лежала на застеленной постели, прикрыв лицо прозрачной шелковой косынкой, но в этой неподвижности, в молчании чувствовалась особая настороженность, и казалось, что глаза ее под косынкой открыты, а уши чутко прислушиваются.
И Варвара Михайловна не вышла к Молостову. Ей вновь чудились его тяжелые шаги вокруг шалаша, невнятное похрустывание веток. А может, просто дождик начался? Действительно, шумит: тихий, дремотный.
XXVI
Дожди к июлю зарядили почти ежедневно. Часто слышно было, как где-нибудь в колдобине натужно буксует машина, груженная камнем; шоферы и спали в кабинах, ожидая, когда их вытащит эмдээсовский тягач или трактор, ползущий на карьер с прицепной тележкой. Работа на трассе застопорилась. В канавах кисла вода, даже песок в «корыте» разбух. Стоило проглянуть солнышку, заиграть теплому ветерку, как весь народ, несмотря на грязь, хватал инструмент, высыпал на земляное полотно.
Таким погожим выпало субботнее утро. Солнышко осветило мокрый лес с обвисшей, сочащейся каплями листвой, полегшую, насыщенную дождевой влагой траву. Густой, почти неподвижный туман заткал низинку у реки. Подали голос птицы, из Бабынина с мычанием, звяканьем ботал потянулось колхозное стадо, люди зашевелились, высыпали на работу.
В чашинском лагере остались одни дежурные. Повариха с подручными торопилась сварить обед, пока не раздождило. Клавдия Забавина только что выдала им жиры, говядину, гречневую крупу и разбирала продукты в полутемной, наспех сколоченной из досок кладовке.
От трассы показалась Варвара Михайловна. Она подносила мостовщикам камень и в лагерь заглянула, чтобы измерить температуру двум простудным больным, которые лежали в самом просторном шалаше на деревянных топчанах. Варвара Михайловна немного устала, ее волосы развились, прилипли ко лбу, подол платья, сапоги пожелтели от засохшей глины. Вспомнив о жалобе мостовщиков на плохие обеды, она решила мимоходом проверить санитарное состояние кухни, столовой, качество продуктов и свернула к дымно горевшему костру с двумя подвешенными котлами.