Осенние дали
Шрифт:
— Раньше, Варя, было иначе, — проговорил он, с трудом удерживая в себе злое желание сказать ей что-нибудь едкое, разоблачающее. — Мы даже угадывали мысли друг друга. Потому что хотели этого.
— К сожалению, Андрей, многое изменилось. Ты сам знаешь. Действительно, когда ты ухаживал за мной, то старался угадать каждое желание, находил, что я и умна, и вкус у меня есть, считал музыкальной, начитанной. Сам губную помаду носил. Носил ведь? А теперь тебе не нравится, что я «мажусь»… даже духов не подаришь. Словом, здесь неподходящее место, а то я могла бы тебе напомнить кое-что.
— Просто, может… ты изменилась?
— Может. И это, Андрей, потому, что я знаю: ты уже не любишь меня по-прежнему.
И Камынин лишний раз убедился: он стал жене постыл. Вся мужская гордость возмутилась в нем. Благое намерение спокойно объясниться с Варварой испарилось. Жилы надулись на его шее, губы затряслись. От грубой вспышки Андрея Ильича удержала лишь боязнь потерять Варю. Вот она идет рядом, сияя под солнцем золотинкой каштановых волос, свежая своей молодостью, раздражающе красивая, как всегда желанная, знакомая до родинки на спине под лопаткой… неужели она станет чужой? Совсем чужой и — навеки? Никогда ее карие с янтарными блестками глаза не зажгутся ему навстречу ожидающим, радостным, слегка чувственным огоньком? Никогда гибкие загорелые руки не обнимут его и он не услышит ее воркующего смеха? Никогда ее головка не склонится к нему на грудь? Андрею Ильичу сделалось мучительно холодно. Больше благоразумия! Он ведь старше на шесть лет. Может, у Варвары это все-таки флирт, простое увлечение, блажь? Где неопровержимые доказательства ее измены? Он должен, да, должен сделать все, чтобы помочь ей самой, Васятке, себе. После страшной субботней ночи, проведенной дома в бесплодном ожидании, Камынин понял, что не может жить без Варвары, — и вот он здесь, чтобы сделать последнюю попытку спасти семью.
— «Не любишь», — с упреком пробормотал Андрей Ильич, вытирая платком лицо и этим на минуту скрывая его от жены. — Как ты легко бросаешься любовью.
— Почему легко? — несколько смутилась она. — Совсем не легко.
— Любовь — чувство небезопасное, с ней надо поосторожней, — с неожиданной страстностью заговорил Андрей Ильич. — Любовь… подавляет, не дает рассуждать: сколько миллионов сердец она разбила? Ошибиться один р а з в любви — это, возможно, сделать себя несчастным на в с ю жизнь. Потому что любовь сильнее даже инстинкта самосохранения; она сама дает жизнь. Горбачева возьми… директора нашей МДС. Бросил Антонину, ушел. А у них двое детей. Видишь, какие злые гримасы у любви?
Горбачевы были людьми их служебного мирка. Варвара Михайловна знала, что супруги часто ссорились. Раньше она горячо осуждала Горбачева за то, что «легкомысленно» связал себя с молоденькой билетершей из кинотеатра «Октябрь», разбивает семью. Теперь Варвара Михайловна промолчала и опустила голову.
Над кудрявыми макушками дубов, над синими веретенами елей, над волнистыми косами березок спокойно, медленно проплывали кучевые облака с голубым подбоем; влажно, словно тающие льдины, сияли их верхушки. Комары зудели вокруг вспотевшего лица, рук. Истомно куковала кукушка. Иногда сверху падала мимолетная тень, гася шелковистый блеск высокой лесной травы, лилово-красные соцветия иван-чая на вырубках. Васятка бежал уже впереди. Он то выскакивал на дорожку, то исчезал в зеленой сочной чаще: голос его звенел то в одном месте, то в другом.
— Обвинять проще всего. Но ведь… — Варвара Михайловна слегка побледнела, искоса взглянула на мужа, словно не решаясь произнести то, что у нее вертелось на языке.
— Что?
Он почувствовал: сейчас должно наступить объяснение.
— Но ведь, — с какой-то отчаянной решимостью произнесла она, — бывает и так: муж или там жена… и не хотят, а вдруг влюбляются в кого-то. Вот Горбачев. Сам говоришь: «Любовь — огонь, преград не знает». Захватило его, и ушел к другой женщине. Думаешь, он не страдал?
На этот раз побледнел Андрей
— Согласен, и Горбачеву было трудно бросить семью. В таких случаях небось и подлец волнуется. Ну, а каково-то Антонине? Отдала ему пыл девичьей любви, здоровье, увяла — и теперь не нужна? А ведь, наверно, парнем Горбачев клялся ей в верности до гроба? Он-то идет к молодой, его там ждет обновление, животная радость, а Антонину? Разбитые черепки? И ребята полусироты! Ведь это и для них душевная травма: отец бросил. Мы часто удивляемся, откуда берутся малолетние преступники, хулиганы, шизофреники. Старшенький Горбачевых без отца совсем от дома отбился, приходит с улицы в два часа ночи. Вместе с Михневым — сыном нашей уборщицы от первого брака, сейчас у нее второй муж — залезли в ларек газированных вод, хотели сиропу напиться. Разве не мы, родители, тут виноваты? И конечно, Горбачев не имел права об этом забывать. Взял обязательства перед женой, детьми, обществом — выполняй. Любовь — не только наслаждение. Любовь — это и самопожертвование, верность, терпение.
Варвара Михайловна покосилась на мужа с некоторой опаской, интересом. Она все еще не могла до конца понять: чувствует ли Андрей, что речь идет о них самих? Затем губы ее, подбородок приняли то знакомое Камынину выражение упрямства, с которым она всегда доводила начатое дело.
— Хорошо. Ну, а если у Горбачева исчезло… семейное содружество? Если после нескольких лет люди вдруг почувствовали, что просто обманывались, когда вместе жили: думали, характеры одинаковые, а выходит — разные? Что тогда?
— А разве есть на свете хоть два одинаковых характера? — запальчиво ответил Андрей Ильич. — Ведь, как правило, за отговоркой о несходстве характеров стоит желание одного из супругов найти более молодое тело, свежее чувство. Горбачев небось не к старухе ушел? Билетерша из «Октября» в дочери ему годится. Наоборот, в народе есть примета, что люди с разными характерами как раз легче и уживаются. Представь двух вспыльчивых супругов, что получится? В том-то и беда, Варя, что у нас браки заключаются так: познакомились в автобусе, сходили в кино — и они уже «родственные натуры». Пожили месяц, — оказывается, «характерами не сошлись». Достойно это людей? — Лицо его исказила злая судорога, а в голосе наконец прорвалось тяжелое, грубое презрение. — Кошки лишь так сбегаются.
Варвара Михайловна вспыхнула:
— Ну, ты всегда найдешь доводы. Разве ты когда признавал себя неправым? Это я «неразвитая», «рабыня чувств»… ты ведь непогрешимый. «Долг. Ответственность»! — передразнила она мужа. — Заладил. А любовь? Ее место на запятках? Она лишь служанка высоких понятий?
— Этого я не утверждал. Но когда перед нами действительно л ю б о в ь, а не увлечение, в спешке принятое за любовь. Кто кинет камень в любовь подлинную? Однако я не могу поверить, что кассирша из «Октября» для Горбачева… не могу. Оправдывать же чувственность считаю противным своим убеждениям.
Слушая мужа, Варвара Михайловна обращала внимание не только на его слова, но и на тон голоса, на движения рук. Она считала Андрея образованнее себя, умнее, привыкла внимать его советам и не сомневалась, что он во всяком споре найдет убедительные доводы! Вот от души ли он говорит или «умствует»? Малейшая фальшь в глазах, в тоне, в жесте выдала бы его с головой.
— Полюби я сейчас другую, — продолжал Камынин, — я бы посчитал своим долгом побороть в себе это чувство во имя семьи, ребенка, тебя… в память счастья, которое испытал.