Осенние дали
Шрифт:
Полчаса спустя Камынин с досадой бросил перо и вынужден был признаться, что ничего не понимает в сводках, донесениях командиров участков, в колонках цифр, обозначавших ассигнования Промбанка, замощенные погонные метры, платформы, баржи отгруженного камня. Он вскочил и начал ходить из угла в угол.
От обеда Андрей Ильич отказался. Он слышал, как в столовой звякали ложки о тарелки, передвигали стулья, капризничал, затем чему-то смеялся Васятка. Один его вопрос явственно донесся до Андрея Ильича: «Почему папа не кушает? У него же испортится животик, и он вовсе не будет расти. Позвать его, тетя Клуша?» Ему что-то неразборчиво ответила тетка: наверно, папа, мол, занят, «зарабатывает
Вот в соседней комнате все затихло. Значит, увела Васятку гулять.
Выходя на кухню за спичками, Андрей Ильич увидел, что в столовой для него оставлен чистый прибор, лиловая пластмассовая хлебница, накрытая салфеткой. На плите, завернутый в старую шубейку, дожидался обед. И Варя, и Феклуша часто так делали, когда он задерживался на службе. Но сам запах пищи вызвал в Андрее Ильиче ощущение тошноты, чего-то жирно-сладкого, словно при отравлении.
Вернувшись в кабинет, он закурил и снова стал мерять его из угла в угол. Тени от молоденьких липок у деревянного тротуарчика выросли и шагнули на выбоины булыжной мостовой. Ого, оказывается, небо расчистилось и заходящее солнце косо бьет в окно! Кстати, почему окно закрыто? В кабинете душно, полно табачного дыма. Экая невнимательность! Андрей Ильич закурил новую папиросу, жадно затягиваясь, стал выпускать клубы дыма, все время хмуря брови, кусая губы, и забыл про окно. Теперь он чутко прислушивался к звуку каждого мотора, раздававшемуся на их улице за углом. Сегодня суббота, вот-вот должна подъехать Варвара. Андрей Ильич объяснится начистоту и потребует у нее отчета о поведении. О, дурить ему голову, обманывать он не позволит! Разлюбила? Пожалуйста. Сейчас не времена Венецианской республики, и он не Отелло — без замедления даст развод. Избави его бог насиловать волю Варвары. Только зачем скрывать, подло лицемерить? В этом-то и есть обман, грязь. Неужели нельзя откровенно сказать, в глаза, наконец, написать письмо? Разве за свою беззаветную любовь, супружескую верность он не заслужил такого отношения? Правда, искренность — вот что ему нужно. Если охладела, он не станет унижаться, просить милости. Пусть уходит. Как бы не просчиталась! Вот жалко Васятку заберет. Ну да с ним он будет видеться.
Луч солнца передвинулся с нижней части стекла на подоконник, стал густо-розовым, потом совсем исчез. Хлопнула дверь передней, нежно и приглушенно, точно далекий звон часов, зазвучал голос Васятки: Феклуша привела его с гулянья.
Очевидно, ужином она мальчика кормила на кухне.
Вот перед дверью кабинета выросла желтая полоска: это Феклуша зажгла в столовой свет, укладывает Васятку в никелированную кровать с веревочной сеткой. За стеной слышны их невнятные голоса. Ба! Ведь уже темно, опустились сумерки! Окно Андрей Ильич так и не открыл. На что похожа такая забывчивость? Он достал из новой пачки папиросу, зажег спичку, она загорелась как-то странно, вбок, с шипением, и в нос ему ударило серой.
Скрипнула дверь, в кабинет скользнул свет, и вошел Васятка — в ночной рубашонке, босой. Белокурые волосы его были растрепаны, свежее, румяно-загорелое лицо оживилось от недавнего гулянья во дворе, зеленые глаза смотрели с лукавым любопытством.
— Ты денежки зарабатываешь? — спросил он, лишь мельком глянув на отца, и осмотрел комнату с таким видом, словно надеялся увидеть стопку новеньких серебряных «денежек».
— Работаю, — улыбнулся Камынин и присел перед сыном на корточки. — «Спокойной ночи» сказать пришел?
Мальчик кивнул. Отец хотел взять его на руки, но Васятка ускользнул от него и, заметив на полутемном столе красно-синий карандаш, бумагу,
— Скорей прощевайся с папой, да пошли, — сказала ему с порога Феклуша. — Мешаешь.
Мальчик серьезно посмотрел на тетю, словно удивляясь, отцовским жестом передернул плечами:
— Ты не видишь, что я работаю? Не видишь? Чудачница. Я рисунок рисую. Птичку.
Камынин засмеялся и поцеловал его в щеку.
— Вы, Андрей Ильич, так ничего и не ели? — спросила тетка.
— Не хочется что-то, Феклуша. Я потом.
— Остыло ведь все. Может, голубцы на керогазе подогреть?
— Ничего, я попозже сам.
Феклуша повернулась к Васятке, сказала тоном, каким взрослые пугают детей:
— Не хочешь с няней идти? Ну, оставайся, я сама уйду. Вот погашу свет, станешь один ложиться, а тебя коза-дереза забодает.
— И-ди-и! — нараспев произнес Васятка, не поднимая головы, усердно чертя карандашом и, как все дети, низко наклонившись над бумагой. — И-ди-и. Я-а ма-му по-дож-ду-у! Она уло-ожит меня! Ага?
— Варвара Михайловна сулилась приехать? — спросила Феклуша хозяина.
— Собиралась, — кивнул он и нахмурился.
Переговоры с Васяткой длились минут десять. Феклуше пришлось отнять у него бумагу, цветной карандаш. Он было раскапризничался:
— Я с мамой ляжу. Она мне сказки почитает. Не люблю тебя, нянька!
Андрей Ильич взял мальчика под мышки, подбросил к потолку, тот весело расцеловал отца, пожелал спокойной ночи и сам протянул руки к Феклуше. Когда она уносила его в кровать, Васятка уже напевал какую-то песенку.
В столовой щелкнул выключатель, и желтая полоска под дверью погасла.
«Почему в самом деле Вари нет? — подумал Камынин, неторопливо зажигая настольную лампу с зеленым абажуром, и внутри у него вдруг словно оборвалось, концы пальцев заныли. — Давно пора бы. Обещалась. Неужели задержало что?»
И, бросившись к окну, почти сорвал шпингалет, со звоном распахнул створки, прислушался, не гремит ли где автомашина. Он еще боялся себе признаться, но уже, холодея, понял, что жена не приедет. Ведь он это еще днем почувствовал, только всячески отгонял черные мысли. Камынин посмотрел на крупный циферблат настенных часов в полированном футляре. «Одиннадцатый ночи. До каких пор можно ждать?»
Он вздохнул, не торопясь, расправил грудь, буднично проговорил вслух:
— Что ж, Андрей Ильич? Спать будем ложиться?
Зевнул и постелил простыню на клеенчатом диване. На их супружескую кровать он боялся смотреть и делал вид, будто совсем ее не замечает. Она стояла в полутени, которую разливал зеленый абажур, под нарядным тканьевым одеялом, с горкой подушек, и неизвестно почему вызывала у него чувство страха.
Закурив новую папиросу, Камынин снял сапоги, ступая на цыпочках, чтобы не разбудить домашних, отправился на кухню. Здесь постоял у холодной плиты с завернутым в шубейку обедом, затушил окурок, аккуратно кинул в помойное ведро и тихонько вернулся в кабинет. Облокотился о подоконник, чутко, с болезненной напряженностью слушая ночную тишину. Вдруг вспомнил: зачем он выходил на кухню? Ах да, пообедать. Ладно, попозже.
Неясный голубоватый свет луны заливал улицу, потемневшие липки, тихие дома, трех женщин, лузгавших семена подсолнуха на лавочке у ворот по ту сторону мостовой. Из городского сада мягко, еле слышно доносились звуки музыки. Где-то в траве у палисадника затрюкал сверчок. Иногда из-за домов, с ближних кварталов доносился шум проходившей автомашины. Камынин вздрагивал и широко открывал глаза. Звуки глохли, и внутри у него как будто что-то опускалось, он тускнел.
Медленно отошел от окна, разделся и лег в постель.