Осенние дали
Шрифт:
— Мост провалился — это одна беда, — угрюмо сказал Молостов. — Есть и вторая: наш Чашинский участок теперь совсем отрезан от камня. Снабжались мы только Окаевским карьером. До ближнего, после него, Терехинского без малого тридцать километров, а видите, какая погода? Из-за грязи туда ни пройти, ни проехать. Хоть совсем работы приостанавливай.
— Почему же у вас с осени так мало заготовлено камня? — вспыхнув, грубо спросил Камынин. — Ведь вы отлично знаете: успех стройки в основном решает камень. Я вам напоминал: берегите зимние фонды. На некоторых участках они сохранились.
Такие участки действительно были, но лишь на моданской дистанции. Там еще обходились камнем, добытым
— Вы должны знать, — недружелюбно ответил Молостов, — что я здесь зимою не был.
Как и окружающие, Камынин понимал, что техник прав. Однако Андрею Ильичу уже мерещилось, что слух о романе между его женой и Молостовым разнесся по трассе; теперь все, наверное, считают, что он, как начальник строительства, должен быть особенно щепетильным с районным техником, чтобы не подать никому повода к подозрениям, и это его бесило. Притом Молостов был просто хороший, инициативный работник, придираться к нему не имело никакого смысла, и это положительное качество еще сильнее раздражало Камынина.
— Надо было, товарищ Молостов, настойчиво сигнализировать о прорыве, — сказал он сердито. — Наконец, обратиться лично ко мне. Не знаете, как это делается? Где ваши рапортички?
Хотя люди видели, что Камынин придирается, симпатии большинства все же были на его стороне. О романе действительно знали не только на одном Чашинском участке, и народ понимал чувства Камынина. Его глубоко уважали, и если на трассе кто и хихикал, то втихомолку.
Боясь взорваться, наговорить технику лишнего, Камынин круто повернулся к Хвощину:
— Как же вы, Николай Спиридонович, так посадили Чашинский участок? Мост обвалился, камня нет. Ведь это фактически срыв работ, и я вынужден буду информировать обком. Успокаивали меня весь май и половину июня: «Со стройматериалом порядок», а что получилось?
Двадцать минут назад Хвощин решил, что правильно обрезал главного инженера. Восприняв сейчас его новое заявление как продолжение «наскока» и желая закрепить свою позицию, он по-прежнему властно и начальственно бросил:
— Люди на ровном месте и то спотыкаются. А у нас такая большая стройка впервые: кто тут не ошибется? Уж и большой грех? Рядовые издержки производства.
Камынин понял этот маневр. Хвощин идет напролом? Что ж, в таком случае придется раз и навсегда указать ему, что на стройке он, Андрей Ильич, главный руководитель и все обязаны считаться с его распоряжениями.
— Тут не издержки, а кое-чего похуже. Суть в том, что существует два метода работ. Один — рывок. Вы пошли этим путем, надеясь в кратчайший срок закончить укладку шоссе, получить призы… снять пенки. Отведать пенок — еще не значит напиться молока. Ведь у вас сразу появились участки-передовики, искусственно созданные за счет остальных участков. Я не считаю это правильным. Подлинное соревнование должно проявляться в одинаковых условиях для всех. Да, я знаю, что над вторым методом, которому следует моя дистанция, вы смеетесь. По-вашему, мы черепахи, нерационально тратим время на завозку песка, камня, на строительство подъездов, ремонт дорог к карьерам и отстали от вас. У нас нет огонька, размаха… все идем в ногу, с небольшим разрывом. Я желаю вам успеха, Николай Спиридонович, трасса — наше общее дело. Но время покажет, кто работал правильнее. И еще не забывайте, что есть такой термин — штурмовщина… Привыкли давать безответственные обязательства, а об отчетности не заботитесь. Прошу завтра на совещании доложить мне, что вами предпринято для выправления дел у чашинцев.
Все время, пока Андрей Ильич говорил, он стоял спиной к Молостову, и ему казалось, что техник самодовольно посмеивается над ним — обманутым мужем.
— Вам же я делаю выговор за состояние участка и за мост.
И, сев в газик, приказал везти себя в город. Андрей Ильич чувствовал, что перехватил, — даже следователь, землекопы стали отводить от него глаза. Желчь душила Камынина: скверно, очень скверно. Вообще куда ни сунься, везде непорядки: резко упала завозка стройматериала баржами по Оке; железная дорога требует штраф за простой платформ с камнем на Суходреве; командиры районных штабов стараются урвать машины для своих участков. А тут еще дожди…
Лишь когда впереди показался Моданск, он вспомнил, что забыл прихватить с собой на завтрашнее воскресенье Варвару. Вот что значит расстроиться! Придется ей сегодня после работы искать попутный грузовик.
XXII
В конторе облдоротдела Андрею Ильичу передали, что два раза звонили из дома Протасова. Камынин тотчас снял трубку и попросил соединить с квартирой секретаря обкома. Женский голос сказал, что Семен Гаврилыч просит его срочно приехать. «Буду через пятнадцать минут», — ответил Камынин. По дороге, сидя в газике, он удивился: почему Протасов вдруг зовет домой? Почему не в обком, как это делается обычно? Машинально провел рукой по щекам, подбородку и, против воли, слегка улыбнулся: сегодня выбрит.
Автомобиль проскочил несколько перекрестков в сторону Оки и свернул на тихую, затравевшую улицу, всю в садах. Возле серого каменного особнячка с большими цельными стеклами и высоким забором шофер остановился.
Встретила Камынина жена секретаря, немолодая, полная, но бледная женщина, одетая в широкое удобное платье, лакированные туфли. Камынин до этого несколько раз видел ее: она работала главным редактором на радиовещании.
— Вы надолго к Семену Гаврилычу? — негромко спросила Протасова, указав, куда вешать кепку.
— Не знаю даже, по какому вопросу вызван.
Ее большие карие глаза глянули просительно:
— Если можно, товарищ Камынин, не задерживайтесь долго. Очевидно, вы знаете, что Семен Гаврилыч давно страдает расширением сердечной аорты. Единственное его лекарство — спокойствие, отдых. Врач категорически запретил ему работать три дня. Но ведь вы знаете характер мужа? Так что особенно не перегружайте. Я уж не хотела вас пускать, да он сказал, будто вы по личному и неотложному делу?
И глаза ее, и губы, и сморщенный лоб — все изображало вопрос, плохо скрытое недоверие.
— По личному? — Камынин пожал плечами, молча соглашаясь с Протасовой, что едва ли это так. — В общем я постараюсь закруглиться поскорее.
Протасова провела его в большой кабинет, обставленный кожаной мебелью, с несколькими телефонными аппаратами на массивном письменном столе. У стены солидно тикали часы в двухметровом ящике красного дерева, с башенкой. На широком диване, с откинутым в ногах валиком, была постелена свежая полотняная простыня. Секретарь обкома полусидел, опираясь локтями на белоснежные подушки. Перед ним на низеньком круглом столике палехской работы стояла коричневая пластмассовая лампа, горкой лежали книги, тетрадь для записей, синий карандаш. Дверь и оба окна в сад были распахнуты, гул города сюда долетал слабо. Нижняя рубаха на Протасове обнажала его толстую волосатую грудь, но пот обметал надбровья: видно, не хватало воздуха. Оттого что глаза Протасова запали, взгляд казался острым, сосредоточенным.