Осенние дали
Шрифт:
Строители сидели по шалашам, поругивали ненастье, курили самосад и вели тягучие беседы о наступившем сенокосе, о борьбе вьетнамцев против колонизаторов, о приостановке работ из-за нехватки камня.
— Как там сводка насчет погоды? — спросил Порфишин проходившего «культурника».
— Облачность с прояснениями. Кратковременный дождь… с утра до вечера.
В «медпункте» женщины отсыпались, лишь Варвара Михайловна, борясь с дремотой, читала сыну сказочку про Муху-Цокотуху.
Послышалось натужное гудение мотора, громыхание кузова, мягкий стук скатов: кто это приехал в такую грязь? Варвара Михайловна лениво выглянула из шалаша. Под мокрым сникшим флажком остановилась трехтонка с железными бочками и еще чем-то укутанным брезентом, с забрызганным радиатором. Открылась дверка, и из кабины, к ее удивлению, вылез Андрей Ильич. Не мерещится ли ей? Зачем он в такую непогодь покинул город? Его присутствие на трассе не высушит землю, все равно механизаторы, тачечницы, мостовщики будут сидеть по шалашам, палаткам, избам, пока вокруг не провянет. Андрей Ильич был в мокром, скоробившемся плаще, и от поднятого капюшона лицо его казалось похудевшим, озябшим. Он направился к «медпункту», и Варвара Михайловна еще заметила, что расхожие юфтевые сапоги мужа грязны по самые колени, словно он долго шел пешком по дороге.
Набросив Марину пластмассовую накидку, она вышла ему навстречу. Андрей Ильич не искал участковое начальство, хотел видеть именно ее, значит, у него имелись на это веские причины. Камынины, не здороваясь, свернули с открытого затопленного лужка, с торчащими из воды верхушками травы, и остановились почти тут же, у шалаша, на разбухшей хвое, под густой елью, с ветвей которой тихо и редко сочились капли.
— Что это ты надумал? — недовольно спросила Варвара Михайловна: обложной дождь, нездоровье сына действовали на нее угнетающе. — Или дома что случилось?
Андрей Ильич с минуту молча, пристально смотрел ей в глаза, словно старался запомнить на всю жизнь, и зрачки у него были радостные, а лицо просветлело и уже не казалось озябшим. Варвара Михайловна ждала ответа, не зная, что и подумать; от сырости она легонько содрогнулась, передернула плечами, Андрей Ильич вдруг обеими руками взял ее за щеки и нежно-нежно, даже с какой-то осторожностью поцеловал в губы. Она немного растерялась, почему-то-перешла на шепот:
— Что ты, Андрей?
Он еще раз длинно и молча поцеловал жену, и ей стало и досадно, и удивительно хорошо, как в девичестве.
— Забыла? А говорила, что никогда не забудешь.
— Да что, наконец? — Она готова была рассердиться.
— В этот день девять лет тому назад…
Она моментально вспомнила и зарделась: в этот день Варвара Михайловна дала согласие стать его женой. Девять лет назад они решили отмечать свою маленькую торжественную дату всегда и везде и еще ни разу не нарушили договора. И вот Андрей приехал на попутном грузовике, чтобы поздравить. Как она могла забыть? До чего же любовь к Молостову увела ее от прошлого!
Шофер вышел из машины и посмотрел в их сторону: видимо, он торопился, но не решался клаксонить, напомнить о себе начальнику строительства. Андрей Ильич беспокойно оглянулся на него. У Варвары Михайловны вдруг защипало глаза. Как всякая женщина, она не могла не оценить такого проявления любви и растрогалась. Что бы ни случилось в будущем, расстанутся ли они с Андреем мирно или поссорятся, она была признательна ему за эту счастливую минуту. Почему-то именно в эту минуту она совсем по-другому вспомнила слова Андрея о любви, долге, детях, которые он говорил ей здесь, в лесу, на прогулке, и которые она тогда выслушивала в основном лишь для того, чтобы возразить на них. Варвара Михайловна сложила руки, доверчиво, на глазах шофера, прижалась к груди мужа, счастливо ежа в улыбке губы, заглянула в глаза.
— А ты, значит, помнишь?
Андрей Ильич не ответил: у него дрожал подбородок, а в затуманившихся зрачках сияли нежность и мука.
Словно не было между Камыниными тяжелого семейного разлада, страшных сомнений, готовых смять, разбить всю прошлую жизнь. Казалось, вернулись их прошлые счастливые отношения.
— Почему ты не на газике? — спросила она, заботливо поправляя ему сбившийся галстук. — И сапоги грязные. В городе ведь тротуары.
— Отгул взял мой Петя сегодня. Да и неудобно гонять машину за тридцать километров из-за… я и пошел на дорогу: мол, кого-нибудь да встречу. И вот райпотребсоюзовскую трехтонку перехватил. — Андрей Ильич ласково погладил руку жены. — А почему ты не в своем плаще? Чья это накидка?
— В плащ я Васятку закутала. — И Варвара Михайловна тревожно продолжала: — Знаешь, Андрей, боюсь, что он заболел. Термометр мой землекопы разбили, но я чувствую по жару в головке, по глазам. Костюмчик-то его шерстяной ты взять не догадался.
— Васятку надо везти в город, — сразу меняя тон, сказал Камынин. Он мысленно укорил себя, что не захватил вчера сынишку. Ведь видел: нездоровится. Совсем замотался с трассой, а тут еще семейный разлад.
— Шалаш наш протекает, — виновато сказала Варвара Михайловна, решив, что нахмуренный лоб мужа и строгий взгляд относятся к ней: как же, мол, ты-то не доглядела?
Оба примолкли, встревоженно задумались.
— Завтра я приеду на газике и заберу его, — сказал Камынин. — Я бы и сегодня взял, да боюсь, застынет в машине. У водителя окно разбито, а нам еще надо забежать в Волчихино, продукты строителям сбросить.
Она покачала головой.
— Я не могу оставить его одного. Я тоже завтра поеду в Моданск. Выздоровеет — опять вернусь на трассу.
Шофер легонько кашлянул. Андрей сделал ему знак, поспешно и крепко пожал жене обе руки и почти бегом направился к сыну в шалаш. Он уехал через несколько минут, но Варвара Михайловна задумалась. Почему Андрей не поругался с ней еще в лесу, когда пошел слепой дождь? Ведь она видела, как он дергался, бледнел, кусал губы?! Любовь к ней дороже самолюбия? И вот приехал поздравить! Значит, способен на жертву? Да, но какое это имеет теперь значение? Она уже полюбила Павла… Ой ли? У Павла есть другая. «Мы непременно должны объясниться». По-прежнему Варвару Михайловну томила обида, ревность, и она часами подбирала те слова упреков и… нежного прощения, которые выскажет Молостову при ближайшей встрече. Сегодня вечером он опять явится, падет к ее ногам. Об этом она только и помышляла.
И все же Варвара Михайловна весь день не могла забыть посещения мужа — так оно тронуло ее и взволновало.
XXX
Под реденьким дождем показались серые, мокрые ракиты Радованья, избы, антенна на этернитовой крыше деревенского клуба. Чашинский грузовик остановился перед сельсоветом. Молостов выскочил из кузова на землю, откинул с головы намокший капюшон брезентовика. Открылась дверца кабины, вышла Баздырева.
— Опоздали небось на совещание? — озабоченно сказала она. — По такой грязюке разве поспеешь?
Трасса проходила через единственную улицу деревни, и на ней сиротливо стоял брошенный пятитонный каток, у кювета — тягач, сгрудились машины, на которых с участков съехались строители. Очевидно, в Радованье недавно прошел ливень: везде под сырым ветром рябили свежие лужи, за лесок уплывала буро-черная туча. На ее фоне дым из трубы заводика вился резко-белыми завитками, напоминавшими зубную пасту, выдавленную из тюбика.
Представители участков собрались в большой комнате сельсовета. Здесь был директор МДС Горбачев, два инженера, руководители районных штабов, техники, прорабы, механизаторы — люди все знакомые друг другу, не раз встречавшиеся на трассе. Стульев, скамей не хватило, и народ расселся на подоконниках, в углу на корточках, вдоль сосновых зашпаклеванных стен. Было сильно накурено, а оба окна закрыты. Чашинцы действительно запоздали и разместились кто где мог.