Осенние дали
Шрифт:
Внутри здания раздался продолжительный звонок.
— Перерыв кончился, — проговорил кряжистый бригадир.
Передовики потянулись в здание. Протасова взял под руку редактор областной газеты. Хвощин остался сзади, его окружили.
— Значит, дорожный бог, перемены у вас будут на трассе? — громко спросил председатель «Победы». — Жидковатым оказался молодой руководитель?
Хвощин не ответил и лишь усмешливо сощурил глаза.
— Супротив тебя разве устоять? — Председатель крепко сжал его руку повыше локтя. — Дока мужик. Помню, помню, чай, вместе вот тут в совпартшколе гранит науки грызли.
— Я еще не забыл, как мы с тобой и в церковноприходскую бегали. В селе Богородском. Сумку через плечо — и айда.
— Было.
— Что, Николай Спиридонович, — подошел к Хвощину знакомый уполномоченный из Министерства заготовок. — Тебя еще куда-то выдвинули?
В другой группе говорили:
— Слышно, Камынина с работы снимают: затянул стройку. Что ж, верно.
Каменное крыльцо совпартшколы опустело.
Душные грозовые облака, казалось, давили землю, зной жег насыщенные влагой проплешины у заросших жирной лебедой и дурнопьяном заборов, чистые, будто вымытые с мылом тротуары, стены кирпичных домов, видные издалека новостройки, башенные краны. Шумно проезжали машины, от бензинного перегара едко першило в горле.
XXXII
Утро выдалось ясное, горячо лучилось солнце, в лесу гомонили птицы. Казалось, теперь окончательно установилась сухая погода.
Чашинцы заготавливали валунник за Бабынином. Они рассыпались по овражкам, косогорам, собирали камни в мешки, наваливали на мокрые, грязные носилки и ссыпали в кучи. К этим кучам, внушительно покачиваясь, подходил скрепер и как будто слизывал весь камень, вместе с грунтом перемещая его в свою ковшеобразную утробу. Из кабины выглядывало веселое, широкое и чумазое лицо Сени Юшина.
На дальнем участке Молостов заметил Варвару Михайловну, направился к ней. Огибая широкие лужи, она собирала булыжник в подол халата, надетого поверх шерстяного платья. К сапогам ее налипли жирные пласты глины, затрудняя движения. Над лугом с пронзительным криком пронесся кобчик.
— Вот где состоялось наше свидание, Варя, — весело сказал он и, нагнувшись, поднял небольшой камешек. — Все время нам мешали тучи, но, видно, не зря нынче вышло солнце.
Они находились в неглубокой ложбинке, скорее буераке, поросшем чахлыми кустиками неприхотливого ивняка. Ни одного лагерника не виднелось поблизости. Варвара Михайловна не ответила на шутку Молостова; глаза ее смотрели печально, рассеянно, полные, подкрашенные губы не тронула даже легкая улыбка.
— Что случилось? — с беспокойством спросил он. — Ваш муж вчера утром приезжал, наверное, поссорились? Вы ему сказали о нашем решении?
— Мы перебросились всего несколькими словами… совсем о другом, — проговорила Варвара Михайловна, и голос ее звучал странно мягко, приглушенно. — Видите, какая погода? Вон уже опять дождевые облака набегают, к обеду может полить. Васятка простудился, сильно кашляет. Завтра повезу его в больницу. Только не в город, как я раньше хотела, а в деревню, к бабке. У нас рядом, в совхозе, есть врач.
На лице Молостова отразились недоверие, ревность, желание понять, не таится ли за этой причиной другая, более глубокая.
— Отправляет вас? — сказал он тихо и стиснул камешек в кулаке. — Значит, мы расстанемся? А может, вы сами хотите?
— У вас, Павел, нет детей, потому вы так и судите, — проговорила Варвара Михайловна, чуть отведя глаза в сторону. У нее был взгляд человека, который никого не желает пустить к себе в душу. — Да и скажу вам по совести, я действительно сейчас хочу остаться одна, хорошенько во всем разобраться. У меня иногда голова идет кругом. В деревне я окончательно проверю себя и решу. Кстати, и вы себя еще раз проверьте.
Несмотря на мокрядь, грязную, тяжелую работу, одета она была очень тщательно и от нее пахло духами; Молостов знал, что это сделано для него, и ответил особенно ласково:
— Что мне себя проверять, Варя? Я ничего похожего не переживал. Вспоминается, как, бывало, идешь по лесу и вдруг попадаешь в струю воздуха, теплого, будто парное молоко. До чего хорошо становится! Так и со мной вышло, когда ехал в Чашу и свел знакомство с вами. Я вам уже говорил, что курсантом, в Свердловске, влюбился в одну студентку… она скоропостижно скончалась от крупозного воспаления легких. Не знаю, то ли меня смерть ее так ударила, то ли у всех первая любовь словно татуировка, ничем не вытравишь, — не могу ее забыть, и баста! Были у меня, конечно, потом другие увлечения, женщины, но все это перекатывалось через меня, как волна. Отряхнусь — и сухой. И только вот встреча с вами заслонила в памяти Настю. Вы для меня та самая лебедушка, которую в сказке добрый молодец добывает.
Слушала его теперь Варвара Михайловна очень внимательно, с особым, почти болезненным напряжением. Затем полуотвернулась и как бы невзначай спросила:
— Это вы Забавину устроили в лагерь?
Лицо ее, шею пятнами залила яркая неровная краска.
— То есть как устроил? — проговорил Молостов, думая о своем. — Посоветовал ей поехать на трассу: работа авторитетная. Видите ли, Варвара Михайловна, — оживился он, — тянешься к женскому вниманию, как к огоньку. Все хочется душой согреться. Вот и с Клавдией. Жили вместе в Чаше. Я всегда на нее сверху вниз смотрел: такую ли искал? А однажды вдруг и подумал: что, если о н а? Годы-то идут, давно пора семью заводить. Жизнь у меня прошла в армии, в разъездах. Скоро тридцать — имею я право на счастье? Некоторые мои одногодки здесь, на гражданке, завоевали чины, оклады, персональные машины, а я — солдат… Ну, только я ошибся в Клавдии. Разные мы люди. Хотя, сказать по правде, я бы, может, даже взялся перевоспитать ее, заставил учиться, если бы трасса опять не столкнула меня с вами.
— Ошиблись в Забавиной? — быстро переспросила Варвара Михайловна, и взгляд ее загорелся. — Вы ж… встречаетесь?
— Сжигаю все мосты, — ответил Молостов по-прежнему невнимательно, бросил камешек и проследил взглядом за его полетом. — Обрубаю прошлое. Не думал я, Варя, что мы расстанемся так внезапно. Конечно, это на время, и едете вы с Васяткой в деревню к бабке, но… тяжело мне. Только нашли друг друга — и расставаться. — Он придвинулся еще на шаг к Варваре Михайловне, наклонился совсем близко, едва не касаясь козырьком фуражки ее головы, продолжал умоляюще, почти требовательно: — Одно заклинаю учесть: никогда не бойтесь своего чувства. Отбросьте все колебания, мелкие рассуждения. Настоящая жизнь лишь там, где любовь.
Она вдруг рассмеялась с легким лукавством, так противоречившим ее недавнему подавленному состоянию.
— Говорить легко, а каково решать? У людей, кроме чувства, есть и рассудок. Как Андрей говорит: надо жить не только затылком, а и лбом. Ведь еще имеются и такие понятия, как долг, обязанности перед семьей.
— Все это ширмочки для боязливых людей. Сейчас все народы идут к свободе в любви. Разве брак — кандалы? Посмотрите, сколько несчастных оттого, что разводы запрещались! Иные муж и жена — как червяк с вишней. Зачем нужно такое ханжество? Мало ли кто простое увлечение принимает за любовь? Молодость, горячка. Может, и с вами так было! Если ж вы даже любили глубоко, то ведь время идет, вкусы меняются. Вы почувствовали, что теперь равнодушны к мужу, как же можно до конца дней жить с немилым? А ваш сын? Он будет и моим сыном. Разве я его обижу? Да через десять — пятнадцать лет он вырастет, и ни вы, ни отец не будете ему нужны.